Мастер почему-то задерживался. Напрасно Гусвинский искал в цепи адельфов сочувственные лица. Если они и могли быть, то только среди арканархов, сторонящихся подобных дел. Хотя, да… Какое сочувствие может существовать в Старшем Раскладе? «Да что со мной, Божже!» — диагностируя необратимые мутации в сознании, воздел к небесам сжатые в кулаки длани бывший медиарх. Так лохануться — да за одно это огласить можно… Огласить и отпустить, прочитал сам себе приговор Гусвинский, опуская руки и продолжая размышлять о том, что если процесс внутреннего развенчания пойдет с такими скоростями и дальше, то, чего доброго, его и за своего в лохосе примут. Накормят, обогреют. Они же люди, как-никак. Не то что эти — адельфы-гельманты!

…И ни капли эссенции в плевках. Жлобство неслыханное! Зверство незнаемое! Без анестезии на отпущение идти.

Горькие мысли Гусвинского прервало козлиное блеянье, перемежаемое сопением и звуками борьбы. Боролись, очевидно, с тем, кого время от времени обзывали «козлом», буквально, а может и символически, по странной прихоти перемежая ругательство женским родом. На последнем выкрике «ну ты, козел, сука!» братия расступилась и пропустила внутрь странную процессию. Подобная той, которая сопровождала к берегу реки самого оглашенного, она была куда малочисленнее: четверо пыхтящих братьев по углам и в центре — едва удерживаемый ими за веревки… да-да, действительно, козел. Черный, сильный и голосистый, он, в отличие от Гусвинского, своему отпущению на волю оказывал яростное сопротивление. А блеял так, что уши закладывало. Недаром его песню когда-то называли трагедией. Для слуха и нервов — трагедия несомненная.

За квадригой в круге появилось еще две фигуры в жреческих облачениях. То были два оперативных мастера ритуала отпущения: мастер-экзорцист и мастер-экзекутор[158]. Мастер-экзорцист, закинув назад голову, нес впереди себя одну из Драгоценностей Лона[159] — Кадуцей Братства, который мало чем отличался от традиционного, за исключением одной важной детали. Змеи на нем извивались не в плоскости, а объемно, так, как свиваются вместе нити каната или спирали ДНК, и стремились они не опорожнить яд в чашу или оградить солнечный диск от посягательств, нет, змии в вечной борьбе за центральную ось жаждали, да-да, жаждали припасть к благодатному сосцу округлой груди. Так, в простых символах излагалось одно из корневых преданий Братства: о вечном устремлении к блаженству утоления жажды и вечной жажде, влекущей к блаженству ее утоления. Бесконечная история. Но уже не для всех: бесконечности Гусвинского скоро, очень скоро наступит конец. В тот самый роковой момент, когда будет разорван опоясывающий его змей, и в образовавшуюся щель, на ту сторону «⨀», прямо в объятия Лохани, будет исторгнут развенчанный брат. Исторгнут, проклят и забыт…

И словно в подтверждение его горьких мыслей к нему приблизился мастер-экзорцист. Остановившись метрах в трех от оглашенного, он воткнул в песок свой жезл, трижды хлопнул в ладони и, повернувшись к реке, прошептал какую-то молитву, из которой можно было разобрать лишь несколько слов: «воды власти твоей» и «путы славы твоей». Что он просил и у кого, то ли у реки, то ли у стоящей над ней Родины-матери, осталось в тайне. Как и то, откуда в его руках появилась рыбацкая сеть. Он швырнул ее к ногам развенчиваемого брата и отошел в сторону, уступая место мастеру-экзекутору. Сей брат, занимая в Пирамиде Дающей положение избранного териарха, выделялся немалыми размерами и мощными плечами, силу которых не могла скрыть даже просторная одежда с клювообразным капюшоном, целиком скрывавшим лицо. Мастер-экзекутор наряду с мастером-экзорцистом состоял в комиссии по отпущению и отвечал в ней за распоясывание помазанника. Для этой цели он имел при себе огромный нож, похожий формой на опасную бритву. Сейчас, расположившись напротив Гусвинского, он достал его из бархатного футляра и, засучив рукав балахона, провел лезвием по волосатой руке, демонстрируя качество заточки. Лезвие оставило в кудрявом подлеске отчетливую просеку, что вызвало одобрительный гул братьев.

Теперь ножу экзекутора предстояло проверить свою остроту на опоясании медиарха.

Дважды обернутый вокруг талии пояс брата был не чем иным, как цельной шкурой двухметровой королевской кобры с мумифицированной головой, в которой даже поблескивали глаза, правда не родные, змеиные, а выточенные из уральских рубинов. И надевал он эту сокровенную реликвию Братства во второй раз в своей жизни. А впервые его опоясали змеем, когда он успешно прошел все испытания, и перевязал его тогда не какой-то экзекутор из младших начал, а двуликий и к тому же ряженый арканарх Высшего Расклада в пурпурном плаще и со скипетром пастыря в руках. Тогда арканарх, соединяя голову змея с хвостом прямо на его пупке, горячо напутствовал вновь обретенного брата на долгое и счастливое пресмыкание в рядах адельфов. И вот… пресмыкание заканчивается. Его змей больше не будет глодать свой хвост. Кольцо превратится в линию, адельф — в человека. Человека, ха-ха! Это звучит гордо.

Экзекутор уже стоял возле него, поигрывая ножом. Пора. Гусвинский взялся за змеиную голову и оттянул ее от себя как можно дальше. В образовавшуюся щель юркнула тревожная сталь и, сверкнув в свете факелов, разрезала пояс. Пасть кобры все еще держала хвост в зубах, но теперь чешуйчатый пояс не смыкался в Уроборос, и парадокс змея, кусающего свой хвост в извечной гонке причин и следствий, прекратил существование. Так банально, одним мясницким движением разрешилась, казалось бы, неразрешимая загадка. Острейший нож разрезал пояс почти беззвучно, и голова змея с торчащим из нее кончиком хвоста медленно поползла по ногам Гусвинского.

Придавив пяткой отставшую доску настила, Ромка повернулся лицом к берегу и хотел было пойти, но Платон, преградив ему путь, стал рыться во всех шести положенных ему карманах.

— Вы чё, дядь Борь, хотите, чтобы я в натуре в эту лужу полез? — обиженно спросил Деримович мучителя-наставника.

— Да-a, именно в натуре, в одеждах кожаных, а проще говоря, голым. Да-да, голым… И очень быстро, потому что скоро отбой.

— Опять шуточки? — глядя на черную воду, пытался сохранить игривые интонации Ромка.

Онилин, обшарив меж тем последний карман, наконец-то извлек из него какой-то неровный металлический кругляш.

— Вот, — сказал он, — протягивая диск ученику. — Раздевайся, монету в зубы и в озеро.

Ромка взял странную, порядком истертую от долгого употребления денежную единицу с неровными краями и подбросил ее на ладони:

— Старая? — спросил он, пытаясь разглядеть рисунок. И хотя света от полной луны было достаточно, определить, что именно отчеканено на аверсе и реверсе монеты, ему удалось не сразу.

— Римская империя, 222 год, — ответил Платон и задал встречный вопрос: — Видишь, что на ней?

— Вроде мужик какой-то с кудельками на башке… А может, в короне… или в венке? — Ромка повернул монету так, чтобы косой свет более четко обрисовал рельеф. — Да, мужик в венке из листьев. Пухленький такой, а там… — Деримович развернул монету реверсом вверх и стал вглядываться в изображение.

— Ну, — поторапливал его Онилин.

— Ну, тут… домик вроде, с окошком, а в домике херня какая-то…

— Точнее не скажешь, — прыснул от смеха Платон, — только херня не какая-то, а из Эмесы[160]… Ляпис экзилис.

— Чево? — уставший от дурацких открытий прошедшего дня, Ромка уже не выдерживал гонива мистагогова.

— Он же ляпис нигер, и ляпис философорум[161].

— А-а! — завыл Деримович на полную Луну. — Зачем мне это, дядь Борь? Ну зачем мне херня эта, ляпис, хуяпис? Я сюда для чего прибыл — посвящение в олеархи пройти и досвидос.

— На аверсе лауреат, — невозмутимо продолжал мистагог, — только не липовый, в смысле не из тех артизанов и проэтов с писсателями, которым я баблос отгружаю, а настоящий, увенчанный лавром император Рима Элагабал, заруби на сосале, Эль-Габал[162] зовут его, который и доставил этот Черный и еще Богг весть какой камень в Рим и службы установил в честь него торжественные, всесвятные и всенощные, с процессиями и триумфами.