Гуля просто и на первый взгляд миролюбиво лежала, но в ее немигающем взгляде можно было прочесть дьявольскую готовность без всякого глупого лая и ненужных оскалов порвать любого, кто поведет себя чуть не так, как положено чужаку с низким поведенческим статусом. Чужак на сей раз попался опытный, то ли в этологии[45] подкованный, то ли инстинктивно сервильный, но повел он себя правильно: тихо, бочком, покорно склонив голову.

Несколько побледневшего посыльного подхватил у двери Аристарх и, бережно взяв его под руку, вежливо, но твердо повел «просителя» к выходу. Они свернули налево, чтобы пройти через сад. Платон подошел к окну и, несмотря на свою обиду, послал мысленный поцелуй этой лысой голове, спасшей его от пресных будней брата-в-отлучении. Пара уже подходила к воротам, как вдруг на лестнице послышались чьи-то шаги. Сомнений быть не могло — поступь принадлежала Анели.

Он быстро промокнул кровь салфеткой, вытер пирамидку и, бесцеремонно побросав ритуальные принадлежности в ящик, сел за стол.

— Платоша! — сказала она, входя в комнату, и как хищница повела головой вслед за носом. — Фу, ты что, лугдунумских[46] бомжей стал принимать? — несколько утрированно возмущалась супруга, пока он молча багровел, загораживаясь от нее экраном.

— Я пишу статью, дорогая, потом мне нужно готовить мост, и вообще, я занят.

— Откуда этот запах дешевой колбасы, Платон? — спросила она, почему-то обращаясь к Гуле.

Гуля виновато отвернула голову и, делая вид, что она малозаметная домашняя моська, затрусила в дальний угол кабинета за каминный диван.

— Ну, что опять затеял, комиссарище? Очередного командира нашел? Может, хватит шашкой махать над своей головой. Может, заживем уже как люди?

Платон передернулся. Увы, ни образование, ни армия стилистов не могут добраться до сердцевины человеческого поведения — внутренней реакции на раздражение. Анели, конечно, всем хороша: и статная, и властная, терпеливая и страстная, но босяцкое все же прорывается. Заживем как люди? Колбаса? — она ее уже лет шесть не видела, но как стоек архетип, а? И эти люди, которые «живут». Хотелось бы их найти. В тридевятом царстве, наверное, обретаются. И нюх у нее звериный какой-то. Не приведи Богг, Ее унюхает.

— Анели, милая, прикажи подать чаю, — стараясь придать голосу легкую островную игривость, сказал он, расплываясь для убедительности в невозмутимой улыбке.

Она-то ее и насторожила. Подойдя к столику, Анели впилась в него взглядом, потом вдруг резко мазнула по нему пальцем. На пальце осталась кровь. Ее лицо приняло испуганное выражение. Черт, подумал он, его небрежность осложняет ситуацию. И тут она буквально бросилась к нему. Такой реакции Платон не ожидал и потому забыл, что нужно прятать от жены в первую очередь. Пока он придавал себе уверенный вид, она успела рвануть полу его императорского одеяния и разглядеть на груди крошечное свежее клеймо.

К несчастью, она знала, что оно значит. Повестку внеочередного призыва.

— Боренька! — вдруг заголосила она как обычная деревенская баба. — Боренька, Платошечка мой, не пущу, не пущу, не пущу!

Платон зачем-то встал — чертово воспитание — и тем предал свое тело в объятия жены. Анели буквально воткнула его в себя. Нос вошел под ее подбородок, а ее губы целовали плоский, чуть потрескавшийся от мудрости лоб мужа.

Дальше — хуже. Жена разодрала халат с такой легкостью, словно в руках у нее был не крепкий шелк, а туалетная бумага. «Шесть миллионов», — спокойно констатировал Платон. Судя по всему, она хотела выгрызть из его груди «братское» клеймо, кстати, не первое, а пятое по счету. На поляне выжженных волос среди заросших и бледных сестер новая сигилла представала во всей свежей красно-коричневой наготе, почему-то ужаснувшей супругу.

После некоторой борьбы ему удалось вырваться из мощных объятий Анели. Несмотря на причиняемое беспокойство, эмоциональная сторона его натуры ликовала — какая баба! — зверь! И сила, и голос, и стать, и умом Богг не обидел. Ему вдруг стало стыдно за себя и экранных девушек. Но так было всегда после получения повестки. Сентиментально-возвышенное чувство сопричастности прочищало духовный кишечник не хуже упаковки пургена.

— Но зачем, зачем ты согласился? Тебя же сняли, ты вышел. Единственный. Ты же сам все это устроил, чтобы больше не погружаться. И теперь опять в нее полезешь. А дети, а дом! — переходя на альт-фальцет, вдруг вскричала она и затряслась в рыданиях.

— Теперь поздно, Нелюсь. Сама знаешь.

— Тошка, Плашечка мой! А если Она… тебя выберет? Ты подумал? На кого меня оставишь? Ты хоть преемника знаешь? Может, это лох какой саратовский?

— Успокойся. Во-первых, меня скорее всего не выберут. Помоложе есть и попригожее. Да и здоровье мое, сама знаешь. А без омовения я чахну. Разве не видишь? Извелся я. К тому же это юбилейный заплыв.

— А если это ловушка? Ты не подумал? Если это все твой Рыбак устроил. На любовь развел? А-а?

— Рыбак-судак. Ты что, Нелюсь, Рыбак в такие дела не лезет. Он же избранник. Но избран теми, кто мал числом, для тех, кто мал умом. Не наоборот, Люсь, хотя последним страсть как хочется в это верить. И думаю я, что после этого купания путина нашего Рыбака закончится. И никакие палиндромы ему не помогут, Анели. Кривые у него палиндромы.

Анели оторвала голову Платона от своей груди и уже спокойно сказала:

— У тебя, Платоша, откуда бы ты ни начал, все к ВВП сводится. Устала я уже. Удвоил бы ты его, что ли, чем мучиться так.

При последних словах супруги у Платона перехватило дыхание, да так, что воздух встал в глотке комом, перед глазами пошли круги и, если бы не Анели, выбившая из него воздушную пробку, неизвестно, куда бы он попал в ближайшие сутки: на купание в Нижней Волге или на прозекторское омовение. Платон откашлялся. «Проклятая астма», — подумал он, а вслух прохрипел:

— Ты что, Нелюсь, забыла? Здесь же уши кругом, до самой Темзы. Какой, шахер-махер, ПВВ? Языком верти, но «да» и «нет» не говори, имена не называй, о явках не болтай. По-твоему, на мне мало статей висит, чтобы теперь еще с этого Нетупа пылинки сдувать? Может, и охрану ему от себя выставить? Да ты пойми, если такое в прослушку попадет — теперь птичка на него покакает, и ту на меня спишут.

— Ну чего ты, Тош, в УПК полез. Лучше бы экономику вспомнил. Какой ты доктор наук, если ВВП — валовой внутренний продукт — от «временно выбранного продолжателя» отличить не можешь. А продукт не истец, значит, положение о «применении насилия в отношении представителя власти», статья 318, часть 2-я, — в отношении экономической категории не действительно. Даже если ты уже «удвоил» от «удавил» отличить не в состоянии. Паранойя, — заключила она, — тяжело, но лечится. А еще купаться взду…

Анели, словно споткнулась обо что-то языком и, всхлипнув, вновь прижала лицо Платона к своей груди.

Его нос, попав в соблазнительную ямочку между грудей, вдохнул ту смесь свежести, силы и неистовства, что всегда безотказно вызывала в нем острейший приступ любовной истомы. Ее сильные широкие плечи, глубокие ключичные ямки, перевернутая пирамида ее стана, ее трогательные, почти детские по контрасту с телом уши, — вся ее просторная, ладная фигура бросала его в тот священный трепет, где счастье обладания перерастало физические рамки и граничило с кумирней, мессой, литургией.

— Неля, Нелечка-леночка, Анели, — шептал он в русло текущей между молочных гор реки. Горы начали твердеть, его дыхание участилось, но сердце его богини билось все так же ровно и неторопливо. Его совершенно искренний сексуальный порыв имел, на счастье, и практическую пользу: расстреляв гормональные боеприпасы, Анели, возможно, дала бы ему спокойно собраться. Пока нос Платона покоился в молочной ложбине, его руки, соскользнув по спине, нащупали другое, не менее соблазнительное ущелье. Легкий шелк, сбегая с плеч, сужался в области талии и, описав изумительную по пластике дугу над ягодицами, срывался водопадом почти до колен. Под его горячими ладонями тонкая материя легко заскользила вверх, а в его чреслах к этому моменту внутренний кочегар уже раздул такое жаркое пламя, что… Что? Стоило ему сделать шаг, увлекая за собой супругу, как ушат ледяной воды, да какой там ушат — танкер, целый Ледовитый океан обрушился на разгоревшийся очаг и вмиг погасил его. Платон оторвался от груди, сделал виноватое лицо и попытался пройти к столу. Но это ему не удалось — руки Анели продолжали держать его за плечи хваткой Пенелопы. Последняя ее надежда, что этот «призыв» шутка или недоразумение, рухнула. Одиссея состоится.