– Так в чем я виновата-то?! – в полном отчаянии воскликнула Виолетта.

– Поймите, – в словах директора послышалась отеческая интонация, – я лично не вижу особой проблемы в том, если работник, так, по мелочи, возьмет себе что-нибудь с рабочего места. Все сотрудники тащат с работы, кто гвоздь, кто доску, а о канцелярщине я даже и не говорю. С этим я бы еще мог примириться, но работник бухгалтерии с таким отношением к финансам меня пугает. Вы вот свои деньги, и так, к слову, весьма небольшие, раздаете в долг направо и налево. Как же вам можно доверить средства организации?

– Вы хотите, чтобы я уволилась? – спросила готовая провалиться сквозь землю Виолетта. – Хорошо, я уйду, – сказала она даже как будто с некоторым облегчением.

– Ну зачем же сразу уволиться? – великодушно сказал Дмитрий Васильевич. – Вам сейчас лучше перевестись в плановый отдел. Временно. Там как раз освободилось место сметчицы.

– Временно?

– Пока вы не… поправитесь.

Виолетта кивнула и еле внятно произнесла:

– Хорошо.

– Вот и чудненько! – Дмитрий Васильевич заметно повеселел. – Сейчас напишите заявление и можете идти домой. Я вас отпускаю. А завтра, так сказать, с новыми силами выходите на работу в плановый отдел.

Виолетта побрела домой. Ее душили слезы от мерзкого чувства безысходности. После довольно прозрачных намеков Дмитрия Васильевича на то, что ее подозревают в мелких кражах, ходить на работу и сидеть там, сгорая от стыда, казалось невозможным, да и о ее ненормальном состоянии директор заявил вполне определенно. Но если она уволится, то кто ж ее возьмет на работу на четвертом-то месяце? Домой идти тем более не хотелось. Муж с дочерью тоже считают, что она ненормальная, и даже уже не скрывают этого. Нигде ей не рады.

Когда и так невеселые мысли Виолетты приняли совсем уж мрачное направление, ее рука в кармане плаща случайно наткнулась на клочок бумажки с адресом доктора. Тот самый, который дал ей пьяница, назвавшийся бывшим врачом. «Другого выхода нет», – решилась Виолетта.

Доктор Манкевич слушал пациентку невнимательно. Он считал себя корифеем в области психиатрии, в своем профессионализме не сомневался и, вообще, был довольно высокого мнения о собственной особе. Кроме того, Артур Эдуардович обладал весьма импозантной внешностью (высокий рост, правильные черты лица с крупным, красивой формы носом, эффектная шевелюра с благородными залысинами из черных с легкой сединой волос, идеальный костюм под расстегнутым халатом и очки в дорогой оправе), которая производила на пациентов и особенно – на пациенток, довольно сильное впечатление. Поэтому-то Манкевич и злился на себя от того, что никак не может сфокусировать свое внимание на больной, хотя случай-то оказался интересным. Усилием воли доктор в третий или в четвертый раз попытался сосредоточиться на пациентке, но мысли, помимо его желания, убегали в сторону, совершенно игнорируя его хваленый профессионализм. Причиной внезапной и досадной рассеянности Артура Эдуардовича оказалось произнесенное явившейся на прием женщиной слово, точнее название препарата: «Клептерин».

Пациентка с несколько вычурным именем Виолетта – средних лет женщина с явными признаками неврастении – пришла на прием к Манкевичу под конец рабочего дня со стандартным набором жалоб: жизнь кончилась, в семье не понимают, на работе не ценят, руки опускаются… Все бы ничего, но когда больная сообщила о том, что беременна, доктор несколько приуныл. Уже сложившийся в его голове план лечения посыпался; большинство подходящих для ее случая препаратов принимать при беременности нельзя. Пришлось Манкевичу лезть в темные дебри души Виолетты Петровны, чтобы выяснить причины ее состояния.

Как и следовало ожидать, никаких дефектов сознания и поведения пациентка за собой не замечала, а вот претензии к ней со стороны окружающих сформулировала весьма своеобразным образом. По словам больной выходило, что у нее абсолютно отсутствует какой бы то ни было интерес к материальным ценностям. Поначалу Артур Эдуардович даже не понял, что она имеет в виду, а когда разобрался, почувствовал профессиональный азарт, хотя и не исключал, что пациентка могла выдавать воображаемое за действительное.

Симптомы оказались просто поразительными: больная проявляла паталогическую «антижадность». Так Манкевич назвал про себя ее состояние, ибо даже подходящего к ее поведению термина он подобрать не смог. Такое доктор слышал в первый раз… «Хотя нет, не в первый! – осенило вдруг Артура Эдуардовича. – Сегодня утром уголовный паренек рассказывал что-то подобное, – вспомнил он. – Только тот тип, скорее всего, симулировал, а этой дамочке врать вроде бы незачем».

– Скажите, а до этого вы когда-нибудь обращались за психиатрической помощью? – спросил Манкевич.

Болезненно переживавшая сам факт присутствия на приеме у психиатра Виолетта Петровна совсем смешалась и через силу еле слышно ответила:

– Нет, доктор.

– Вы не волнуйтесь, подумайте, – попытался успокоить больную Артур Эдуардович. – Уверяю вас, о том, что вы скажете в этом кабинете, никто не узнает, – привычно повторил он то, что обещал поголовно всем своим пациентам.

Виолетта обвела невидящим взглядом просторный и светлый кабинет, задержалась на громадном шкафу с книгами, скользнула по развешенным за спиной Манкевича дипломам в тонких рамках и доверчиво заглянула в докторские глаза.

– Да, я действительно лечилась у психиатра, – призналась она. – У меня был тяжелый период… Нервы сдали… Я стала срываться на своих родных, и все покатилось под откос: дочка замкнулась, муж не выдержал и ушел – стал жить отдельно.

Воспоминания давались с трудом. Сквозь слезы начала рассказывать Виолетта о тяжелых временах, но по мере того, как прошлые события прокручивались в ее памяти, она потихоньку успокоилась и довольно внятно изложила историю своей болезни.

После развода, хотя и неофициального, но фактического, Виолетта стала постоянно испытывать чувство страха. Она боялась всего, что ее окружало. Тревожное состояние нарастало, становясь невыносимым. Виолетта всеми силами старалась ничем не выдать наличие постоянно терзающих ее тревог и, упаси господи, не сделать ничего такого, чтобы окружающие узнали о ее состоянии, особенно на работе.

Поначалу ей это удавалось, но в один прекрасный момент Виолетта, уходя с работы, заметила на соседнем столе оставленную коллегой пудреницу и, повинуясь внезапному и необъяснимому импульсу, сунула вещицу себе в сумку. Впервые в жизни взяв чужое, Виолетта сперва почувствовала дикий страх, почти сразу сменившийся сладким ощущением удовольствия. Тревоги тут же улетучились, наступило долгожданное расслабление. Но длилось это недолго: эйфория быстро прошла, уступив место жгучему чувству стыда за совершенный поступок, ее снова охватило чувство тревоги, стало только хуже.

Пудреницу Виолетта потом вернула, соврав, что случайно нашла ее на полу, но подобные вещи стали с ней происходить с пугающей регулярностью. Пришлось Виолетте лечь в клинику, где ей здорово помогли, на что она сама даже и не надеялась.

Через месяц, проведенный в больничной палате, Виолетта возвратилась домой другим человеком – такой, какой она и была до своей болезни: уравновешенной и спокойной. Ее тревоги ушли; жгучего желания украсть она больше не испытывала. Супружеские отношения наладились и стали даже лучше, чем были до болезни Виолетты. Можно даже сказать, что они с вернувшимся мужем пережили второй медовый месяц, закончившийся, как когда-то первый, беременностью.

Семейная идиллия, однако, долго не продолжилась. У Виолетты начались проблемы иного рода.

– А какие препараты назначали вам мои коллеги? – спросил Артур Эдуардович.

– Лечащий доктор прописал мне какое-то новое, только что разработанное лекарство, – ответила Виолетта. – «Клептерин» называется. Врач тогда сказал, что оно проходит клинические испытания.

Виолетта еще какое-то время рассказывала, как ее лечили в клинике, вспомнила названия других лекарств, которые она там принимала, но Манкевич ее уже не слушал.