Демагоги из музея (английского) публично прощают Лусио попытку кражи. Некий институт из Осло идет еще дальше и предлагает ему двухлетнюю стипендию для обучения изящным искусствам. Лусио и его мать перебираются в Осло, Норвегия оплачивает им дом и пособие. Уже на норвежских хлебах мать Лусио звонит в архитектурную мастерскую своего мужа в Буэнос-Айресе и говорит ему, что он может подавать на развод. После этого она перебирается с Лусио в дом какого-то типа по имени Даг.
Даг знакомит Лусио с ужасным языком своей родины. Пять месяцев в году Даг преподает историю в университете, а семь посвящает самоудовлетворению и марихуане. В момент их знакомства он как раз выходит на второй этап. Попытка кражи Бёрдслея кажется ему восхитительной и заставляет его сокрушаться по поводу «врожденной нерешительности» норвежцев.
Отец Лусио приезжает в Норвегию, чтобы присутствовать на свадьбе своей бывшей жены с Дагом в качестве свидетеля. Пока молодожены наслаждаются медовым месяцем, отец и сын наверстывают потерянное время за коллекцией видеокассет, часами смотря записи аргентинского телевидения. Лусио ищет новости обо мне. Мое отсутствие нервирует его.
Когда ему исполняется восемнадцать, он возвращается в Буэнос-Айрес, чтобы узаконить свое зарубежное образование. Он предлагает отцу сделку: тот покупает ему квартиру и дает деньги, чтобы раз в год ездить к маме, а Лусио до достижения двадцатитрехлетнего возраста не предпринимает никаких серьезных шагов. Отцу это представляется хорошей идеей.
Лусио много путешествует. Он вечно строен и красив. Обзаводится коллекцией атрибутов Пресвятой Девы Марии, воруя их в церквях.
Месяц назад он выиграл конкурс на участие в Международной биеннале в Норвегии, представив проект мягкой скульптуры. И вот, пока он бьется над получением нужной консистенции, ему приходит письмо от матери, в котором та рассказывает о моем перформансе с младенцем, и Лусио отправляется искать меня.
Я интересуюсь, чью копию он поставил в рамку, мою или его. В ответ Лусио спрашивает, чем занимался я все это время. Его вопрос выбивает меня из колеи. Приходится судорожно перебирать свою коллекцию отговорок, позволяющих сменить тему. Затем, глядя ему в глаза, чудом нахожу удачную шутку.
Он приносит вино. Мы опять вспоминаем Норвегию, и это наводит его на мысль подробно объяснить мне свою затею с желатином. Он хочет использовать его, чтобы запечатлевать в воздухе на пятнадцать — двадцать секунд любое движение своей руки. Прилипнув к пальцам, желатин следует за рукой и повторяет траекторию ее движения до высоты в метр. Выше этой точки масса желатина истончается и может оборваться, деформировав получившуюся фигуру.
Лусио кладет пальцы на кучу костей. Затем вытягивает руку и прочерчивает пять косых линий, заставляя их падать по дуге. Созданный им образ тает.
Слышен лязг ключей. Входит его мать, уже без зеленых перчаток, на ней футболка с надписью «Дания». Лусио говорит ей, что она ошиблась со страной. Мать отвечает, что пробует на практике придуманную Дагом систему подбирать футболку под настроение. «Дания», разумеется, означает, что настроение у нее неважное.
Мы вместе постоянно. Он делает все возможное, чтобы избежать моих прикосновений. Может вскочить с удобного места на диване или вспорхнуть как юнко (я никогда в жизни не видел юнко), чтобы сберечь свои тридцать сантиметров личного пространства. Я настаиваю на том, что хочу переспать с ним и увидеть отражение своего наслаждения на его лице, но, по его уверению, это не обсуждается. Он немногословен.
Мы ужинаем с его матерью и Дагом в соседней квартире. Она трясет статьей на пол страницы с фотографией, на которой запечатлены младенец, его отец, Лусио и я. Ей кажется чудом, что ход времени и мое кратковременное ожирение не сказались на нашем сходстве. Даг полагает, что у нас мог быть общий предок, живший совсем в другое время и в другой стране. Он вспоминает о Чингисхане, у которого было две тысячи детей и который передал свой генетический код более чем пятнадцати миллионам человек. Воцаряется тишина, вздымаются вилки. Даг благосклонно отзывается о моем творчестве и младенце. Мать Лусио поджимает челюсть, перетягивается через стол и щиплет меня за нос, произнося: «Молодое дарование». Лусио стекленеет и словно пустеет изнутри.
Мать Лусио спрашивает меня о названии болезни ребенка. Я не помню. Даг высказывает предположение, что две головы на одном теле являются следствием борьбы между ДНК двух равных по силе линий предков и что ребенок одним движением шеи может перекидываться из Джекила в Хайда. Насмешливый ответ матери приводит к тому, что оставшуюся часть дня Даг носит футболку с надписью «Чили».
В качестве предлога, чтобы проводить с Лусио больше времени, предлагаю ему вместе решить проблему с желатином. Я настаиваю на том, что его мягкая скульптура рискует превратиться в «милое украшение» биеннале, интерактивную экспозицию, легкое времяпрепровождение для женщин с детьми. К тому же получать желатин, вываривая коровьи кости, — неудобно. Призываю переключиться на нефтепродукты. У нас есть еще три недели до крайнего срока приема работ. Под занавес наших поисков знакомая женщина-химик говорит нам, что, если кто-то и придумает, как обмануть гравитацию при помощи нефтепродуктов, достоянием искусства эта технология станет в последнюю очередь.
Отказавшись от желатина, Лусио все равно нужно сделать так, чтобы скульптура была мягкой, поскольку требуется хотя бы частично соблюсти параметры проекта, представленного на биеннале. Я говорю, что уважаю его, но считаю, что в данном случае можно и поступиться своими личными интересами, предложив более эффектный совместный проект.
У нас есть реликвии, украденные у Девы Марии. История с кражей этих вещей должна придать им ореол непристойности. Среди прочего Лусио стащил четки восемнадцатого века с сапфировыми бусинами. Их длины достаточно на две или три шеи. Лусио вспоминает крошечные руки ограбленной Пресвятой Девы. Я вспоминаю перчатки его матери. Нам одновременно приходит в голову рука с четками. Лусио настаивает на движении. Я живописую ему адские сложности срочного проекта с использованием аниматроники. К тому же одна движущаяся рука с четками не стоит потраченных на нее денег. А вот пятьдесят рук — вполне. И они должны быть мягкими и подвижными. Самым дешевым видом движения является вибрация. Лусио предлагает отлить из силикона пятьдесят детских рук и соединить их медным кабелем, через который каждые десять секунд будет подаваться ток, заставляющий их вибрировать. Он планирует повесить руки в воздухе на высоте полутора метров, подобно четкам. Молитвенные четки из молящихся рук. Дат говорит, что норвежцы не примут произведения искусства, название которого основано на игре слов, и спорит с Лусио о норвежскости. В результате, сам того не желая, я задумываюсь об аргентинскости. Мне вспоминается кража рук Перона. Тело Эвиты превратилось в реликвию в момент ее смерти. Руки Перона стали реликвией после того, как их похитили. У нас есть новая игра смыслов: христианские реликвии, полученные путем кражи, и кража, которая породила реликвию. Лусио рисует пальцем круг в воздухе. Он говорит, что у нашей инсталляции нет глубинного смысла, но если мы назовем ее «Перон», никто не обратит на это внимания. Дагу это нравится: он одержим Эвитой после своего приезда в Аргентину. Я предлагаю учесть мнение Дага, как представителя норвежской публики. Для тех, кто не знает истории с кражей рук Перона и вообще кто такой Перон, можно спроецировать информационный текст на белом фоне. Он будет вращаться и соскальзывать на пол, чтобы мешать чтению. Моя идея немедленно получает одобрение: в погоне за текстом люди будут нагибаться и падать, становясь частью инсталляции.
Мы отказываемся от общего формата четок: Лусио он кажется чересчур назидательным, а мне — высосанным из пальца. Реликвии Девы Марии, числом не больше трех, должны стоять на полу. Руки будут висеть парами на разной высоте, каждая — на своем электрическом кабеле, и дергаться через равные периоды времени. Это будут настоящие конечности умерших или потерявших руку людей. Нужно, чтобы публика узнала об этом прежде, чем увидит экспозицию.
