— Этот человек убил свою жену, потому что она не сказала ему, что она делала с биде?

— Это была метафора, Кинтана.

Выходя в коридор, я припоминаю, что в уборных лечебницы биде нет. Значит, Менендес не может ничего от меня скрывать. Ни влажных мыслей, ни опасности. Папини говорит все быстрее, двигаясь по направлению к моргу и оставляя за собой шлейф лимонного аромата.

— Это так называемый качественный скачок, Кинтана. Ночами мы придумываем сокрушительные планы, воплощение которых кардинально изменит нашу судьбу. Но при свете дня планы рассеиваются, и мы снова становимся посредственностью, которая упорно разрушает свою жизнь. С вами такое случается? Но у этих мужчин все иначе. Почему, как вы думаете, они не исчезли, если настолько уступают нам? Просто потому, что приспособились: они — действуют. На следующий же день воплощают в жизнь все, что приходит им в голову ночью. И они порочны. У них слишком напомажены волосы, они провоняли табаком и кислым потом, много онанируют и безнравственны, но у них есть своя недоступная нам этика, суть которой в нашем истреблении, понимаете?

— Откуда вы знаете, что они слишком густо напомажены?

— Вы понимаете меня чересчур буквально, Кинтана.

Мы заходим в морг, самое освещенное место в лечебнице. Из-за своих веснушек Папини кажется подростком в период полового созревания. Если те, о ком он говорит, действительно существуют, покойник — явно один из них. Тело лежит на столе. Менендес лучше никогда не видеть меня под этим светом.

— Его удавили сокамерники. Видите, какое у него выражение глаз? А их цвет? И бурую линию на шее? Обратите внимание на его лоб, какой он низкий. Череп — асимметричный, небольшой, по сравнению со средним для европеоидной расы размером; на правой стороне височно-теменной области — впадина. Места для мыслей маловато. А какие требуются лицевые мышцы, чтобы двигать такую челюсть, а? Сравните его с собой, Кинтана. Вы не красавчик, но у вас все черты на своем месте. Не знаю, правда, что там у вас с яйцами, вам виднее, да? Ваши яйца — ваше дело. Посмотрите на него: левый глаз на три или четыре миллиметра ниже правого, огромные уши, нижние клыки развиты сильнее верхних. Он не жевал, а рвал мясо. Возьмите его за ступню, Кинтана, и согните ногу в колене. Видите? Пальцы цепкие, как у обезьяны. Человек с маленькой, чтобы не усложнять жизнь, головой, весь покрытый волосами, с зубами, способными одним махом перегрызть бедренную кость… Понимаете? Через несколько лет мы сможем выявлять этих животных при появлении из материнского чрева и кастрировать их, если это мальчики, или делать им гистерэктомию, если это девочки.

— А почему бы просто не убивать их?

— Вы не воспринимаете меня всерьез, Кинтана.

— Я не хотел быть невежливым, Папини. Этот человек — лишь частный случай.

— Тогда давайте снимем замеры с вас и с вашей твердолобой головы. Или найдем еще кого-нибудь для сравнения.

— Давайте измерим сеньориту Менендес.

Она входит в мой кабинет в сопровождении Папини. Понимает, что ее вызвали не по работе. Это видно по лицу, на котором застыло непривычное выражение, и по походке.

Следуют скудные и невнятные объяснения. Она осознает, что на кону ее голова, но не догадывается, что Папини надеется увидеть в ней преступницу (или честного человека, ему сойдет любой результат), а я — свою будущую жену. Она садится на стул и дает измерить себя. У нее белоснежная кожа, светлые глаза и почти прямой нос. Реакция на боль (Папини щиплет ее за палец) — умеренная.

Я не отваживаюсь заговорить с ней. Какой высший примат живет в сеньорите Менендес? По-моему, никакого. Я скорее поверю, что ее предки были земноводными, не иначе.

Я смотрю в окно. Из трещины на стене появляется вереница муравьев. Они движутся вперед, образуя большой круг. Передовая часть отряда остается на его границах, после чего пустоты в центре заполняет подкрепление, и вот на стене уже не видно ни трещины, ни отдельных муравьев, а только хрустящее лапками хитиновое пятно. Наверное, им представляется, что мир — это круг.

Сильвия ждет меня, сидя на койке. Она просит открыть окно и спрашивает, как там погода. На улице холодно. Для нее это хорошая новость: мошки боятся холода. Она продолжает говорить о мошках. Я слушаю ее и параллельно думаю о Менендес. Параллельные прямые искривляются и охватывают причудливо изогнутыми скобками мою голову. Внутри моей головы Менендес, а моя голова между скобками…

Должен ли я позволять себе эти посторонние мысли, эти фантазии? Нормально ли это? Я ведь даже не знаю ее имени. Почему я краснею? Неужели мне стыдно?

Надо сменить примата. Делать на следующий день то, что задумано ночью.

— Ты когда-нибудь любила, Сильвия?

Она говорит что-то о том, как мошки согревают на холоде, но легко соглашается сменить тему.

— Да, любила.

— Кого?

— Я не хочу вам этого говорить, доктор.

— Это была взаимная любовь?

— Да.

— А как этот человек дал тебе понять, что любит тебя?

— Он сказал: «Сильвия, я все время думаю о вас».

— Он солгал.

Где она? Я должен признаться ей прямо сейчас. Прежде, чем снова растеряюсь, не находя что ей сказать. Я и сейчас этого не знаю, но полон решимости. Врач с родинкой сообщил мне, что Менендес в лечебнице, но где именно, ему неизвестно, и что, когда она в своей комнате, ее лучше не беспокоить.

Как она может жить в лечебнице?

Я вижу, как она входит в кабинет Ледесмы, и меня словно магнитом тянет за ней, но кто-то изнутри, возможно она сама, беспардонно захлопывает дверь перед самым моим носом.

Мне напоминают, что сегодня будет важное собрание. Мы толпимся у двери в кабинет Ледесмы. Я жду вместе со всеми моими сбившимися в кучу коллегами. Доктор Хихена: энтузиаст, носит очки и, как говорят, особенно любим пациентами за то, что развлекает их шутками во время уколов. Доктора Гуриан и Сисман считают, что попытки Хихены держать себя с больными подобно доброму дядюшке обесценивают его труд как специалиста. Папини шутит по этому поводу.

Врачи все прибывают. Мы начинаем задевать друг друга животами, цепляться пуговицами, наши усы электризуются и встают. Мы готовы и дальше как бы невзначай тереться друг о друга, чтобы скрасить ожидание, но внезапное появление мистера Алломби, человека, от которого зависит наше жалованье, заставляет нас нервничать. Он редкий гость в лечебнице. Значит, собрание важнее, чем нам казалось. Мы начинаем перебирать свои грешки и смазывать маслом кол для самого провинившегося.

Кто-то здоровается с ним по-английски. Произношение — отвратительное. Опасаясь испортить ауру мистера Алломби, мы втягиваем животы и сбиваемся еще плотнее. Неслаженность наших действий приводит к тому, что один из отстающих спотыкается о чью-то ногу и падает на дверь кабинета. Та распахивается.

Мы видим Ледесму, стоящего на четвереньках под столом. Некоторые из нас, включая меня, благоразумно решают, что ползать на четвереньках на вокзале, конечно, достойно порицания, но делать это в своем кабинете в гордом одиночестве совсем не зазорно. Другие, напротив, задумываются, а не прилепить ли ему какую кличку, да и стоит ли вообще теперь выполнять его распоряжения и не потребовать ли его отставки за неподобающее поведение. Отсутствие единства вызывает в нас некий дискомфорт. Мы стоим, затаив дыхание, и ждем, когда Ледесма осознает, что произошло. Он поворачивает голову и смотрит на нас.

— Еще не тот час, — говорит мистер Алломби и закрывает дверь.

Ледесма и мистер Алломби сидят за письменным столом. Самые убогие жмутся поближе к этому центру власти, угодливо склоняясь к сидящим в надежде на их защиту и поддержку. Мы, самые уверенные в себе, сидим в отдалении в свободной позе, гордо выпятив живот.