Единственным законным решением в таком деле будет обойти морги в поисках никому не нужных рук под предлогом какой-нибудь научной работы. Лусио подкупает человека с факультета медицины на деньги Дага и через пять минут возмещает эти расходы, украв деньги из кармана означенного сеньора в момент прощания. Мне всегда казалось, что настоящая кража должна отнимать больше сил.

Мы в морге, и служитель выкладывает на стол со стоками для крови человеческие останки. У него есть четыре отдельные головы, одна голова с приоткрытым ртом, к которой прилагается туловище, и несколько рук. Ног — нет. На руках видны жилы, на некоторых пальцы измазаны тушью, на других чернеют пятна, похожие на капли вина. Вне формалина руки держатся четыре часа, именно столько может длиться инсталляция. Нам достались руки матери, руки сельского учителя, неграмотные руки и ученые руки.

Даг — норвежец, это большая редкость для Южной Америки, и ему хорошо удается давать взятки. Благодаря этому за неделю он преодолевает все юридические препоны, установленные для того, чтобы не позволить руке из Аргентины пересечь океан и провести лето в Осло. А вот неудачная попытка включения моего имени в каталог биеннале в качестве соавтора Лусио со всеми соответствующими формальностями демонстрирует нам во всей красе неподкупность норвежского народа. В аэропорту Осло мать Лусио предлагает нам забыть об этом как о досадной неприятности.

Линда Картер описывает успех инсталляции через ряд инцидентов, не связанных напрямую с самим перформансом. Сюжет на местном телевидении с упором на «подлинность» рук, в результате которого посещаемость биеннале возросла на сорок пять процентов; театральные обмороки; драка между двумя высоченными дамами, директором выставки и нашей помощницей, вызванная попыткой продлить часы работы экспозиции, что могло навредить сохранности рук; медийные отголоски в Аргентине, связанные с «неуважительным» отношением к памяти генерала Перона; скандал после получения второго места вопреки общественному мнению. Я чувствую руку Лусио за точностью описания событий.

За два дня до закрытия дирекция биеннале решает присоединить к нашему залу часть соседнего, чтобы не допустить давки. Из-за этого нам приходится вести дипломатические переговоры со швейцарцем, который теряет из-за нас половину выделенного ему пространства. Его экспозиция представляет собой коллекцию из восьми копий ван Эйка, выполненных на холстах XV века. Эти полотна ушли бы влет на черном рынке, если бы их не легализовали и не обесценили включением современных деталей. На картине «Портрет четы Арнольфини», например, мужчина держит в руках шариковую ручку. В «Поклонении мистическому агнцу» у ягненка лицо Черчилля. Лусио отпускает остроумный комментарий об искусстве развитого мира и проходит по залу так, словно в руках у него зонтик от солнца, дающий ему собственный круглый кусочек тени, закрывающий его с головы до ног.

В ночь закрытия Лусио переводит мне своим низким голосом: «Второе место». Он касается своим ртом моей шеи, словно расстояние от шеи до уха слишком велико, чтобы говорить прямо туда. Справа от меня одновременно или с секундной задержкой вскрикивают «Второе место!» Даг и мать Лусио. В их голосе слышно неверие, которое распространяется на судей и на всю Норвегию. Скандал расходится от них кругами в такт неодобрительно качающимся головам.

В аэропорту Буэнос-Айреса нас встречают перонизм и Сильвио Сольдан, снова тиражирующий в СМИ историю моего вундеркиндства. Самое разумное — сбежать, не дав никаких комментариев, и хранить молчание, пока это классическое средство не подогреет общественный интерес до нужного градуса. За месяц, который уходит на монтаж инсталляции в Ледовом дворце, мы оформляем перевозку рук и получаем полицейскую охрану стараниями одного судьи, который, как и многие другие, кто полагал, что в Норвегии мы одержали моральную победу, пристально следил за нашими злоключениями. Все происходит легко, как во сне.

Лусио начинает аргентинскую версию «Перона» с того, что платит двум неизвестным, чтобы они разукрасили стены Ледового дворца агрессивными перонистскими граффити, направленными против перформанса. Он делает это без моего ведома. Я узнаю о случившемся из телевизора, как и сотрудники дворца и перонисты. Лусио без малейшего раскаяния ждет, пока я спрошу у него, почему он так поступил. У меня опускаются руки. Я говорю, что рад успеху его авантюры, но было бы более дерзко заявить граффити плановой частью инсталляции.

Перед моими глазами фотографии, сделанные в день открытия. На первой только мы с Лусио в окружении висящих рук. До открытия дворца остается совсем немного. Лусио с гордостью и, я бы сказал, тщеславием показывает на мою перевязанную левую руку. Его рот поджат, уголки губ опущены, подбородок выдвинут вперед, глаза прищурены и смотрят прямо. На моем лице застыло выражение преодоления себя и боли: я только что принес себя в жертву.

На второй фотографии на первом плане то ли я, то ли Лусио с двухголовым ребенком и его отцом. Сзади, чуть поодаль стоит хорошо различимый человек в твидовом костюме. Через двадцать минут он и Лусио устроят драку для телевидения, но прежде он испортит мне фотографию с родителями, поскользнувшись и влетев в кадр. Мой отец смотрит на его полет с полуулыбкой.

Мать глядит на мой безымянный палец, свисающий на проводе среди рук где-то за кадром. Она задается вопросом, распространяются ли ее материнские права на мой отрезанный палец; не стало ли у нее меньше сына, которого нужно любить и защищать; и сожалеет ли она, что я так поступил, с учетом того успеха, который мне это принесло. Все эти вопросы рождают в ее коллекции лиц новое выражение, которое как раз и запечатлено на фотографии.

Я не знаю, Линда, какая часть меня ушла с моим пальцем, но я стал сильнее.

4

Когда я говорю, что палец был утрачен, я имею в виду, что кто-то украл его в последний день выставки — забавный факт, о котором Лусио, похоже, просто забыл. Его можно указать сноской в твоей работе.

Мне уже двадцать четыре, мы только что провели выставку в Мексике, и меня интересуют новые вещи, которые мы можем себе позволить, новая студия, которую мы открываем в Буэнос-Айресе, и греющие душу пересуды завистников. Пределы чужих устремлений кажутся мне очень мелкими.

Лусио строит планы. Он говорит, что было бы хорошо поработать с мертвой плотью и в следующей инсталляции. Его тянет к последовательной мистической концепции аргентинской Пампы. Для меня главное — это больше никаких костей и желатина. Но Лусио не во всем согласен со мной.

Я даю ему увлечь себя за город на поиски коровы, «которую нужно заламинировать прямо на пастбище».

Невозможность объясниться с пастухами становится одной из причин провала нашей экспедиции. Тридцать коров. Смеркается. Лицо Лусио перемазано грязью. Он только что совершил самое неловкое и тяжелое падение в своей жизни, запутавшись ногой в колючей проволоке. Я смеюсь в голос, чтобы отвлечь внимание от его феерической неуклюжести. Это мое проявление любви.

Самым ученым человеком в этих местах оказывается ветеринар в расстегнутой на груди клетчатой рубахе. Он просит меня придержать Лусио за спину, пока попробует распутать проволоку. Лусио громко протестует. Он пытается избавиться от проволоки самостоятельно, но та слишком глубоко впилась в его плоть. Наверное, он думает, что, если увенчать унижение острой болью и стоически переносить ее, пока мы не доберемся до ближайшей больницы, расположенной в тридцати километрах, это будет не столь унизительно. Я смотрю, как он скачет на одной ноге полкилометра по открытому полю до нашей машины. Ветеринар советует ему улечься на заднем сиденье и вытащить поврежденную ногу в окно. Начинается дождь.