Его малодушная мать предусмотрительно умерла во время родов. Это произошло пятнадцать дней назад, сам малыш при этом пышет здоровьем. Его отец таскает новорожденного по новостным каналам и утренним передачам как неоспоримое свидетельство милосердия Божьего. Мне рассказывают, что во всех школах страны школьники играют друге другом, привязывая вторую голову. Кто-то объясняет правила игры.

Это моя удача, мой монстр на самом пике своей медийной славы. Я звоню отцу и говорю, что мое первое произведение будет посвящено им троим. Денег не предлагаю. В одной фразе соединяю слова «искусство» и «социальная интеграция». Кроме того, этот славный человек помнит меня по телепередачам. Он и его ребенок в моем полном распоряжении.

Родители, Линда, склонны изводить своих детей самыми дикими требованиями. Этот ждал, что в его ребенке будет не один, а целых два человека. Как ты, наверное, знаешь, его мечта осуществилась несколько лет назад: одинокий рот заговорил, и на редкость разумно. Удивлен, что ты не включила этот эпизод в свою работу. Отправлю тебе запись.

Я нахожу нам помещение, стараясь успеть, пока славу нашего ребенка не затмят другие монстры. Хозяйка галереи освобождает пространство под телекамеры. Публика делится на простой люд, который хочет увидеть двухголового ребенка, и завсегдатаев таких мероприятий, стремящихся попасть на выставку в числе первых. Университетские преподаватели, известные актеры, жены предпринимателей и ремесленники с Площади Франции соединились в едином порыве, чтобы дать мне частичку мирской славы, сгрудились у стекла, отделяющего их от моего произведения.

По ту сторону стекла находится отец ребенка, лежащий на животе на кровати. Его малыш спит рядом с ним. Их головы соединяются в той точке, где берет свое начало вторая голова, кажется, что ее удалили и заменили отцовской. Кровать начинает распадаться на две половины, затем тело отца падает в яму, а его голова остается прикрепленной к телу сына.

Секрет прост: ребенка усыпили газом, а его вторую голову накрыли силиконовой копией лица и тела его отца. Линда Картер забыла написать об этом или же не знала, как все было сделано, но указала, ссылаясь на свежие новости, что исходные видеозаписи перформанса недавно ушли на аукционе «Сотбис» за кругленькую сумму. Она также пишет: «Это смещение смыслов, соединение мозга отца и ребенка может истолковываться как пуповинная связь».

Фотограф ставит меня между ребенком и отцом. Они смотрят вперед, а я — налево, где между журналистами и публикой разворачивается спор о недопустимости использования ребенка, границах дозволенного и жестокости. Чуть позже дискуссия переходит на личности, и кто-то порывается набить мне морду, в результате чего вместо боковой колонки в приложении «Культура» получаю полразворота в разделе «Происшествия».

Я перевожу взгляд с одного лица на другое, оценивая градус скандала, и вдруг наталкиваюсь на собственную физиономию. Воцаряется тишина. Некоторые думают, что появление Лусио Лавата — часть перформанса. Мы выглядим одинаково: рост, форма головы, нос и зубы, но при этом у нас нет ни капли общей крови.

Едва мы встретились взглядом, Лусио стал мне что-то говорить, но услышал я его лишь сейчас, после удачной шутки о провале. Я в замешательстве. Возможно, я сам предложил тему для разговора. Когда Лусио произносит своим звонким голосом слово «провал», какая-то женщина в зеленых перчатках из толпы поджимает челюсть и пристально смотрит мне в глаза.

Не так давно в одном из своих интервью Лусио сказал, что когда он увидел во мне свое отражение, то не почувствовал ничего нового, потому что в моем лице не было ничего такого, чего бы он не видел раньше. Но это просто игра слов, и я не верю ему. Скажи ему это, Линда.

Мысль переспать с Лусио сводит меня с ума. Не знаю, что чувствует он сам. Мне сложно толковать его жесты. Мне он кажется моей куклой с красивыми ногами и срывающимся голосом. Вероятно, он чувствует себя неловко. После перформанса Лусио приглашает меня к себе домой. Я отказываюсь от запланированного ужина с отцом ребенка и галеристкой и иду с ним.

Он живет в здании с полукруглыми балконами, построенном в пятидесятых годах XX века. Мы поднимаемся в лифте вместе с женщиной в зеленых перчатках, которую я видел среди зрителей. Женщина поздравляет меня с перформансом. Лусио едет молча, опустив голову.

Он распахивает дверь в большую, квадратной формы гостиную. Посередине нее навалена куча метровой высоты, сделанная из чего-то, на первый взгляд напоминающего коричневый жир или желатин. «Мы занимаемся одним делом», — говорит он мне. Я не сразу понимаю его. Он поясняет, что тоже художник или хочет стать им. Это кажется мне малоправдоподобным. Может, у нас еще и отпечатки пальцев одинаковые? И дышим мы поутру в унисон?

В комнате дурно пахнет, видны кости с остатками мяса и две кастрюли, забитые костями же. Он, по его словам, вываривает их, чтобы получить желатин и использовать его для мягкой скульптуры, но никак не может добиться нужной консистенции. При комнатной температуре творение тает. Я отпускаю ответный остроумный комментарий о провале. Затем предлагаю поговорить о нашем физическом сходстве. Странно, что мы не пересеклись раньше. Лусио говорит, что знает меня несколько лет.

Я требую доказательств. Он показывает мне выполненную угольным карандашом копию «Мертвого Христа» Мантеньи в рамке.

Его мать сравнивает сына со мной, прижав его лицо к экрану телевизора. Мы идентичны. Лусио восемь лет, он на два года старше меня. За то короткое время, что длится моя телевизионная слава, он становится звездой для соседей и товарищей по школе.

Воодушевившись мыслью сфотографировать нас вместе, его мать приходит с ним к киностудии, где я соревнуюсь с канадским аутистом. Лусио прячется в толпе. Его пугает личное знакомство со мной.

Его останавливает мужчина в поло «Lacoste» (Лусио не помнит его, но это точно был он), пеняет ему за забывчивость и отдает мою копию Мантеньи. Лусио не признается в том, что произошла ошибка. Он видит, как я выхожу из студии со своими родителями.

Он думает о себе и обо мне как о двух точках, связанных между собой невидимой, но прочной нитью. Насколько она длинна, он не знает, но полагает, что, если бежать достаточно долго, она растянется до предела и кто-то из нас упадет на землю.

Лусио вручает своей матери копию Мантеньи в качестве извинения за то, что не оправдал ее надежд на встречу, но она не разговаривает с ним целую неделю. Затем сдается и предлагает записать его в художественную школу.

За считаные месяцы он становится настоящим профессионалом. Ему удается очень точно скопировать мою копию Мантеньи. Но он никому не показывает ее. Ему выпала тяжелая доля соперничества с шестилетним ребенком. Его талант оборачивается для него бременем. В этом состоянии в возрасте двенадцати лет он получает стипендию для обучения в Италии.

Несмотря на музеи в шаговой доступности, их учат по слайдам и книжным репродукциям. В студенческие годы он обожествляет Веласкеса и любит Хогарта. В середине семестра, после смутно припоминаемой им недели, в которую с ним определенно что-то приключилось, Лусио сбегает, чтобы два месяца спустя объявиться в Лондоне, где он пытается украсть, что ему почти удается, оригинал Обри Бёрдслея.

Для всей Англии это становится сенсацией дня. Известнейший английский журналист посвящает криминальному событию целую колонку. В ней сетует на разбитые войной за Фолклендские острова детские жизни, задается вопросом, достаточно ли стране денег, заложенных на образование в бюджете, шутит по поводу королевы, рассказывает о счастливых днях своей молодости и заканчивает все словами в поддержку Лусио: «Двенадцатилетний мальчик, который перешел все границы из истинной любви к искусству».