Ко мне приходит ученый в поло «Lacoste». Он отводит меня на кухню и садится на стол. «На вашу долю, юноша, выпал удивительный опыт. Но вас ждет еще более удивительное приключение: полноценное счастливое детство. Вы увидите, как со временем превратитесь в обычного ребенка. Каждого из нас волнует исключительно своя задница, и если у вас она будет чище, чем у других, люди начнут злиться, понимаете?»

По всей видимости, между подавленностью и гипокальциемией существует прямая связь. Большинство детей об этом не знает, но стоит им поддаться унынию, как нехватка кальция оставляет их рот пустым. Зубы раскачиваются, десны размякают, и вот невинная попытка откусить кусок персика приводит к первой прорехе. Ребенок перестает улыбаться, грустнеет, уровень кальция в его организме снижается еще больше, и за первым зубом следуют остальные. Молочные зубы выпали у меня одновременно, а на появление коренных ушли годы. Меня заставляют есть измельченную пищу. Кашу. Мои кости становятся хрупкими, стоит кому-то дотронуться до меня, и они превращаются в порошок. Я забываю о том, что такое бутерброд. Быть человеком — значит иметь возможность жевать. Пока я жду своей очереди стать человеком, меня отправляют заниматься фортепиано, но результаты оказываются очень посредственные. Видимо, я использую не ту половину мозга.

Мне дают какие-то таблетки для повышения аппетита. У меня прорезаются коренные зубы, разрывая десны. Я начинаю толстеть, наращивая мясо на костях. В первые месяцы жир распределяется неравномерно: от колена книзу я выгляжу жалко, от колена кверху я похож на свинью. Но зато могу жевать.

Я продолжаю есть, и к восемнадцати годам во мне уже достаточно места для четверых и для монстра, которого я планирую взрастить, но не для любви. Старая основательная мебель любви не помещается в моей гостиной.

Себастьян не хочет воспринимать историю моего детства всерьез: я пытаюсь представить все как трагедию, а он делает из этого водевиль и хохочет в голос. Я рассказываю ее дважды, и оба раза он реагирует одинаково.

Мои родители дарят мне поездку в Мендосу, чтобы я спокойно поразмыслил в летнее время о своем университетском будущем. К выделенной мне небольшой сумме добавляются еще процентов сорок, вытащенных в три приема из родительских бумажников, после чего родители только чудом не увольняют нашу домработницу. Я предлагаю Себастьяну проветриться и попробовать, если он этого захочет, прелести проституции в сельской местности.

Когда человек с длинными пальцами трогает какую-нибудь вещь, кажется, что он обслюнявил ее. Это относится и к Себастьяну. Стоит ему увидеть на моем лице, что я все еще люблю его, и он нежно отстраняет меня своими пальцами. За время нашей поездки такое происходит дважды или трижды. Он останавливает свой выбор на первом попавшемся отеле, всего две звезды. Прежде чем уснуть, просит меня всегда хранить его металлических лягушек. На следующий день будит меня новостью о том, что мы участвуем в велогонке.

Себастьян уже на пятисотметровой отметке и заходит в поворот. Я заканчиваю первые сто метров. Меня успокаивает только то, что он не видит моего позора и как я отдираю велосипед от своей задницы.

Некоторое время я наблюдаю за зрителями. Какая на них одежда. Какие лица у тех, кто поставил на то, что я первым сойду с дистанции.

Затем к финишу приходят победители гонки, на шею которых сразу бросаются их девушки и матери. После наступает волнующий финиш моральных победителей, тех, кто участвует в гонке вопреки старости или увечью, вроде недостающей ноги. Себастьяна нет ни среди первых, ни среди последних. Он так и не доехал до финиша и не появился в отеле.

Я сажусь на автобус до Буэнос-Айреса и возвращаюсь раньше срока, не предупредив никого об этом. Иду к нему домой. Администратор, не отрываясь от старого разбитого приемника, по которому транслируют повтор футбольного матча, и не глядя на меня, дает мне ключи. Свет в квартире отключен. Из вещей Себастьяна осталось только несколько футболок.

Живу здесь десять дней, дожидаясь его, пока не кончается время моего отдыха. Потом отдаю ключи администратору и возвращаюсь домой к родителям, которых не настораживают ни отсутствие загара, ни завиральные истории о счастливом путешествии.

Я еще несколько раз навожу справки о нем, но безрезультатно. В последний мой заход администратор кивает мне на бархатную табличку с арендаторами: в квартире Себастьяна теперь центр похудания.

Давящие тоска и печаль наталкивают меня на мысль о диете. Я прошу у родителей денег и начинаю регулярно приносить им распечатку с электронных весов, подтверждая сброшенные килограммы. На первые двадцать у меня уходит три месяца. Тело подростка справляется с переменами: моя кожа еще эластична, печень и почки разрушены не полностью, и за счет долгосрочного и системного изменения структуры питания мне удается избавиться от прыщей и обвисшей груди и даже обозначить при помощи упражнений ка кое-то подобие торса.

Я записываюсь на курсы изящных искусств, чтобы овладеть нужным мне словарем, познакомиться с нюансами рынка и достичь гарантированно удовлетворительного результата. Когда я сбрасываю еще десять килограммов, мои товарищи узнают во мне чудо-ребенка, которого показывали по телевизору, и понимают, за счет чего мне так легко удается усваивать материал и впечатлять преподавателей. Они стараются сблизиться со мной, чтобы понять, какую выгоду из этого можно извлечь, и, после того как я теряю в общей сложности пятьдесят килограммов, начинают находить меня привлекательным.

В то время, Линда, я считал, что в каждом из моих пальцев есть пропорциональная частичка меня.

3

Нужно убрать слова «основу его будущего таланта» и восемь страниц, посвященных моему конфликту с Дэмиеном Хёрстом. Они ставят меня в неудобное положение и совершенно неуместны в твоей работе.

Хотя пекинский бигмак отличается по вкусу от торонтского или лиссабонского, путешественники все равно верят в существование некоего универсального рецепта, способного вернуть их домой за два укуса. «Макдоналдс» кормится с этой веры. И я хочу делать так же. К своим двадцати двум годам, будучи молодым художником, уже признанным государством, я осознаю, что те двери, о которых говорил мой отец, открывают не маленькие галереи, не сарафанное радио, не конкурсы и не стипендии, а имя. Мой план заключается в том, чтобы вытатуировать его на лбу у широкой публики, какую игнорирует мирок искусства, заставить его пустить корни в массовой культуре и так достучаться до своего реального покупателя. Нет человека, которого не волновала бы этическая сторона образа. Благообразные сеньоры, разглядывая очередную задницу на обложке журнала, жалуются на чрезмерную вульгарность; юристы в суде спорят о законности использования фотографий в качестве доказательства; дети, открыв анатомический атлас, с жаром обсуждают уродства, которые видят в книге. Мое первое произведение должно взывать к чужим чувствам пошлости и стыда. Нацистский или антинацистский перформанс, когда бьют настоящего еврея. Закольцованная трансляция того, как увечат гениталии какой-нибудь африканки, проецируемая на стены муниципальной клиники.

Давно затихший уверенный голос из детства вдруг напоминает мне, что пришло время дать жизнь монстру.

Мне рассказывают о нем за ужином. Это именно то, что мне нужно: прекрасный малыш с двумя головами. Первая из них растет на шее, как у всех людей. Вторая болтается позади первой, у нее нет ни носа, ни глаз, но есть рот, небольшой и четко очерченный, с зачатками зубов. Удалить ее невозможно, то ли потому, что мозг занимает оба черепа, то ли потому, что у ребенка два мозга, то ли потому, что это два ребенка. Точного ответа никто не знает.