Теперь мама уже на стороне учительницы, и они обе, словно сговорившиеся сестры, ожидают моих объяснений. Я не понимаю, чего от меня хотят. Спрашиваю их, почему им не нравится мой рисунок. Мама вздыхает в отчаянии. «Кто нарисовал это за тебя?» — спрашивает учительница. Я прошу карандаш и за три минуты повторяю рисунок на новом листе бумаги.

Одаренный ребенок — отвратительное явление. Его талант измеряется его ненормальностью, его отрешенностью от окружающего мира.

После каждого обследования мне дарят электроды, я коллекционирую их, складывая один на другой в уголке моей комнаты, пока их не набирается целая куча. К тому моменту, когда я осознаю, насколько бесполезна, скучна и до абсурдности трагична сложившаяся ситуация, группа специалистов приходит к выводу, что правое полушарие моего мозга активнее левого, что обусловливает особое развитие визуально пространственного восприятия и объясняет мой талант рисовальщика.

Один из специалистов, одетый в поло «Lacoste», говорит мне: «Для вас, юноша, главное — научиться отделять зерна от плевел. Настоящие гении не склонны к зазнайству. Не нужно задирать своих друзей по школе и унижать учителей. И не забывайте о том, что от гения у вас только правая половина мозга. Позаботьтесь, чтобы левое полушарие вело себя пристойно».

За исключением этого локального дара и некоей предрасположенности к устной и письменной речи, я совершенно обычный ребенок с проблемами в математике и сложностями с концентрацией. На протяжении трех месяцев меня просят рисовать руки, цилиндры (я делаю их прозрачными, чтобы они смогли разглядеть заключенного внутри муравья), всю мускулатуру человеческого тела, угадывающуюся под кожей. Все это происходит под покровом тайны при молчаливом согласии школьного руководства и моих родителей. Не думаю, что шестилетний ребенок может быть готов к такой таинственности. Я не готов.

Никто не говорит мне, что не так с моей головой, и я начинаю думать, что у меня рак. Ученые просят меня нарисовать рак. Я выполняю их пожелание и рисую свое лицо с приоткрытой дверцей во лбу, за которой виднеется мозг, составленный из сот, подобно улью, и в каждой соте сидит по пчеле, откармливающей своих личинок. «Почему ты нарисовал себя улыбающимся?» — спрашивают они меня. «Это не я улыбаюсь, — поясняю я. — Это рак». Я показываю им, что они видят не весь рисунок. Если посмотреть лист на просвет, его обратная и лицевая сторона образуют одну картину. На обороте нарисовано лицо в поперечном срезе с полностью обнаженным мозговым ульем. Две пчелы крутят своими лапками два крошечных барабана, связанных веревочками с уголками моих губ. Натягивая их, они заставляют меня улыбаться.

Мне нужно найти какое-то применение. Директор школы полагает, что лучше всего будет рассказать обо мне миру по телевидению. Ученые отвечают, что это полная чушь, если, конечно, мои родители не хотят превратить меня в цирковую обезьянку и свести с ума. Они предлагают устроить своего рода научное турне, чтобы подвергнуть меня еще более комплексным исследованиям «при поддержке мирового научного сообщества». Мама выступает за второй вариант, «если я не против»; папа считает, что она слишком демократична. По его мнению, следует объединить оба варианта и заявить в новостях о моем научном турне, чтобы открыть мне, как он говорит, все двери. Такое решение, по его словам, нельзя доверять шестилетнему ребенку.

Перед первой «международной» сессией я отправляюсь на интервью к Сильвио Сольдану^[7]. Он называет меня «юным примером для Аргентины будущего». За камерами стоят папа, мама и ученые, они делают мне какие-то знаки, но я почти ничего не вижу за Сольданом. Их образ настолько размыт, что они кажутся еще одной аргентинской семьей, которая смотрит меня в прямом эфире на Девятом канале. Мне в голову приходит мысль, что никто не любит юных дарований в жилетке от «Dior».

В ходе четвертой сессии я соревнуюсь с малышом-аутистом из Канады, который делает то же, что и я, но при этом он весь в соплях и с абсолютно потерянным взглядом. Его идиотизм выгодно оттеняет его талант. Он все время вскидывается, словно стряхивая с себя канареечные перья, и может фотографически воспроизводить все, что увидит.

Нас усаживают на сцене друг за другом напротив репродукции знаменитого «Мертвого Христа» Мантеньи в необычном ракурсе. Мне объясняют, что я должен рисовать в точности то же самое, что и канадец, глядя в его работу через плечо. И поскольку он не совершает ошибок (мне говорят, что это неопровержимый факт), моя копия его копии должна выйти такой же совершенной, как оригинал, без искажений.

Ученый в поло «Lacoste» отводит меня в сторону и говорит: «В сложной ситуации, юноша, настроение разгоняется от нуля до ста, от белого к черному, от непроходимой глупости до кокаинового озарения… Так вот, в вашем случае я рекомендую вам сделать над собой усилие и постараться поймать золотую середину».

Из всех возможных вариантов победы над канадцем меня озаряет половой. Через десять минут наступает подходящий момент. Малыш хочет в туалет. Это видно по тому, как он теребит гениталии засунутой в штаны ладонью. Я предлагаю проводить его.

Ученый в «Lacoste» говорит мне: «Поаккуратнее с ним, юноша. Откройте ему дверь, дождитесь, пока он пописает, помойте ему руки, вытрите их и возвращайтесь с ним за ручку. Мы вам очень признательны».

Я вхожу с аутистом в туалет, запираюсь с ним там, заставляю его снять штаны, одной рукой прижимаю его голову к стене, а другой засовываю палец ему в зад. Когда мы возвращаемся на сцену, это совсем другой ребенок, чуть менее аутистичный и гораздо менее талантливый. От пояса книзу его Христос искривляется, штрих идет слабый, к ступням рисунок становится совсем неприглядным и напоминает обычные детские каракули. Ему дают закончить, после чего родители уводят его. Ученые выставляют мой рисунок, рисунок канадца и репродукцию Мантеньи на мольберте. Сольдан объявляет на камеру: «Победила Аргентина!»

Мы прощаемся с учеными и операторами и уходим. Папа хочет вставить мою копию Мантеньи в рамку. Мама против и аргументирует это тем, что она не будет сочетаться с другими работами и тем, что мы не верим в Бога. Спор прерывает известие о том, что мой рисунок исчез. Вновь он появится только после моего знакомства с Лусио Лаватом.

Поначалу мне приятно считать себя чудо-ребенком. Потом каким-то необъяснимо простым образом, соответствующим моему возрасту, я понимаю, что чудо не может быть долгим. Сколько длятся благодать или кара Господня, прежде чем превратиться в обыденность? На сколько хватает манны небесной? Дети могут жить долго, чудо — нет. Мои рисунки становятся все более путаными и предсказуемыми. Первым это замечает Сольдан, который видит, что медийный сюжет исчерпал себя. Стану ли я когда-нибудь рисовать лучше? Сойду ли с ума? Нет. Он прощается со мной по телефону, благодарит и желает успехов в будущем. С учеными обратного пути нет, я как тот ребенок, которого заставляют играть на пианино. Мы мучаемся вместе.

Снова возвращаются электроды: на голове, на груди, на руках. Мне зябко на сцене (это небольшой подиум, но мне он кажется гигантским), я полураздет, и мне стыдно. Ученый в «Lacoste» говорит мне: «Это наша последняя встреча, юноша. Считайте ее венцом наших усилий по вашей интеграции в общество, которое не терпит инакости».

Из Канады приходит предложение о приеме в школу для одаренных детей, но компенсируется только половина стоимости обучения. Какое-то рекламное агентство предлагает мне приличные деньги за то, чтобы я проиллюстрировал рекламные материалы по электробритвам, но отец отказывает им. «Пришло время снова стать обычным ребенком, понимаешь?» На следующий год меня переводят в другую школу. «Если не будешь болтать, заведешь себе много друзей», — говорит мама. Они не пытаются деликатничать.