Кто-то говорит: «Фото на память». Со мной. Мне пять лет. Все встают и собираются вокруг стоящего в центре стола сладкого пирога, стараясь занять лучшее место в кадре, соответствующее положению в иерархии семьи. Есть большая разница — оказаться рядом с дедушкой или на краю, вместе с троюродными племянниками и каким-нибудь дурно пахнущим родственником. Люди на фотографии выстраиваются в клин: в самом центре — старики; чуть подальше — родители, отчаянно пытающиеся выглядеть богаче, чем на самом деле; за ними старшие отпрыски и малыши, с некоторым преобладанием последних; потом менее успешные дети, из тех, что получают плохие оценки в школе или готовы потерять девственность с таксистом; родные дяди и тети со своими спутниками жизни и, наконец, на самом краю чьи-то женихи и подруги. Все поднимают бокалы. Это историческое фото для семьи, потому что на нем она вся, целиком, без остатка. Нужно заказать и разослать по копии этой фотографии, чем и занимаются жены дядей. Дома открываются конверты из фотоателье. Каждый боится увидеть сбившуюся прическу или что-нибудь в этом роде, но вот чего никто не ожидает, так это лицезреть рядом с дедушкой, стоящим с высоко поднятым бокалом в руке, соседку в черных очках, которую знают только хозяева дома, да и те общаются с ней через общую знакомую.
Подобно соседке на этой фотографии, Себастьян невольно взрывает изнутри стоящую передо мной группу мужчин. Меня влекут к нему не бледный цвет его кожи, не узкая грудная клетка и не кривые ноги, меня влечет желание, которого я не ожидал увидеть в его взгляде.
Его комната расположена в глубине коридора. Пока мы идем туда, Себастьян вешается на меня, запустив руку мне в штаны, и лихорадочно трется, тыкаясь столь беспорядочно, что мне хочется остановить его и рассказать ему что и как. Это — секс, понимаешь? Это входит вот сюда, сейчас задержи дыхание, а это — вот сюда. Я принимаю решение с этого самого момента (и всю последующую жизнь) вести себя так, словно все знаю. Открыв дверь, я уже чувствую себя экспертом.
Мы закончили, и Себастьян, чья кожа кажется слишком зеленой для человека, отряхивает сбитые докрасна об пол коленки и говорит мне (он настоящий романтик), что давно ждал появления клиента своей мечты, искал его в других и нашел во мне.
Он хочет, чтобы мы всегда были вместе, и моя внешность не оставляет мне шанса изменить ему. Ну и конечно же, я влюблюсь в него за два-три дня. Он просит прощения за то, что взял с меня деньги, и предлагает мне вторую в моей жизни сигарету, которую я закуриваю. Сам он тем временем ищет что-то в кармане.
Затем протягивает мне два кулака и просит выбрать один. Я в своей новой всезнающей ипостаси выбираю оба. Он открывает ладони и показывает мне свой подарок: две чуть ржавые металлические лягушки размером с грецкий орех. Если надавить пальцем на их заднюю часть, они подпрыгивают и внутри них звенит колокольчик. Его тонкий звон не прекращается, даже когда они падают на пол, и помогает отыскать их. Себастьян говорит, что это игрушки для слепых детей.
Лягушек подарил ему его дедушка Сесар, сказав, что со временем они превратятся в настоящий антиквариат. Восьмилетнему ребенку сложно понять, что такое антиквариат. Себастьяну почудился в этом какой-то подвох. Возможно, его семья скрывает от него наследственное заболевание, от которого он должен вскорости ослепнуть, или хочет, чтобы он ослеп, и лягушки каким-то образом должны лишить его зрения.
Он ни с кем не поделился этим. И решил держать лягушек подальше, а также как можно меньше напрягать глаза, чтобы уберечься от беды. Избегал окон. На улице прикрывал глаза руками. Заметив эти перемены, дедушка Сесар решил сводить его к окулисту. На приеме Себастьян сидел плотно зажмурив глаза, чтобы доктор не светил в них фонариком. Никто не смог убедить Себастьяна открыть их, и ему поставили диагноз «светобоязнь».
И вот уже семья запрещает ему подходить к окнам. Он чувствует, что его любят и о нем заботятся больше, чем раньше. Из-за недостаточного использования глаза Себастьяна, как и металлические лягушки, превращаются в антиквариат.
Я возвращаюсь домой с новыми знаниями о сексе и с жаждой повторить полученный опыт. Подарок держу на письменном столе. Оказывается, неподвижные механические игрушки пугают моих попугайчиков.
Мы встречаемся в его квартире по ночам. Себастьян старается не выходить днем, а когда выходит, надевает очень темные очки. Он живет в офисном здании шестидесятых: отделанный деревом холл, распахнутые до поздней ночи двери, лампы дневного света, единственные лампы, которые не вредят его глазам, и уставший от этого мира старичок на стойке, который курит, откинув голову на обшитую бархатом табличку с составленными бакелитовыми буквами названиями компаний.
Высокой культурой Себастьян не интересуется. Она не кажется ему особенно высокой, скорее, стоящей на каблуках. На все, что бы я ему ни показал, у него находится нейтрально-равнодушный ответ. Стремление познакомить его с моим миром на время угасает, но каждый раз мне удается найти новый предмет для разговора, который в большей степени отвечает его чувствам и воображению, и он наконец улыбается.
Я привожу его домой к родителям, говорю, что это мой друг, и мы безрассудно уединяемся в туалете. Мои родители никак не комментируют этот эпизод, но неделю спустя мать во время завтрака показывает на меня пальцем и говорит: «Я знаю, что ты делаешь в туалете со сгущенкой».
Если ты, Линда, хочешь хорошо поужинать с друзьями, лучшим моим советом тебе будет ни в коем случае не рассказывать им, насколько изменили твое мировоззрение отношения с любовником из рабочего класса, с которым ты познакомилась неделю назад в месте, которое и назвать-то нельзя. Не нужно этого делать.
Как и предсказывал мне Себастьян, я влюбился в него за три дня; любовь настолько ударила мне в голову, что она стала пустой, как старушечьи шлепанцы, и я додумался потребовать, чтобы он сменил свою работу на более гигиеничную. Я сказал ему, что моногамия, как все искусственные концепты, — вещь строго необходимая, поскольку человек придумывает только то, что ему действительно нужно. Мой афоризм обескуражил его.
Он ответил, что любит меня, потому что считает, что я не могу изменить ему, и не любит меня (он повторяет еще раз: не любит), потому что я способен требовать от него такое. Ему очень грустно. Если я не смогу принять всех нюансов наших отношений и попытаюсь перестроить их, все кончится. Я уступаю перед лицом этой угрозы. Но, хотя решаю молчать и верить, что он переменится, он уже ждет, что я разлюблю его.
Днем мы курим в холле его здания, слушая старого администратора, который без фантазии и без интереса рассуждает о будущем. Я дарю Себастьяну рисунок уха этого человека. По прошествии лет он смог бы продать его за немалые деньги, но он очень несобран и теряет его вместе с портретами, которые я, снова став гением или полугением, рисую только для него.
В своей работе Линда Картер анализирует происхождение моего гения при помощи сравнительных таблиц и весовых характеристик черепной коробки.
Я даю маме дневник. «Пожалуйста, придите сегодня на собрание, чтобы обсудить поведение вашего сына». Мое поведение по меркам шестилетнего ребенка безупречно. Я — само очарование. Старушки треплют меня за щечки.
Мама отправляется на собрание, настроенная на скандал. Она берет меня с собой, чтобы я видел, как она меня любит. Учительница переходит прямо к делу: она обвиняет маму в том, что та делает за меня домашнее задание по рисованию. Это замечательное проявление любви, уточняет она, но это расхолаживает ребенка. Вот только мама никогда не делает за меня задания. Нужно разобраться, в чем дело.
Учительница открывает ящик письменного стола и достает мой альбом. Она говорит, что дети моего возраста рисуют в особой примитивной манере, в одной плоскости, произвольно проводя линии и злоупотребляя гипертрофированными формами. Затем она раскрывает альбом на последней странице, где карандашом нарисована рука, и в полной уверенности, что уличила меня в обмане, победоносно смотрит на нас.
