Но появление ротного не проходило бесследно.
— Орлы, — говорил я вполголоса, с тем доверительным оттенком в интонации, которая всегда действует возбуждающе на подчиненных. — Командир роты на нас смотрит. Покажем, орлы, класс!
И «орлы» показывали. Мгновенно развернувшись в цепь, бодрой трусцой бежали к пригорку, придерживая на груди автоматы. Крики «ура» становились погуще, однако не так мощны и дружны, как хотелось бы мне. Ну что поделаешь, глотки у мальчишек детские, голоса у них писклявые, ломающиеся, им бы в школьной самодеятельности хором петь: «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…» Все же они старались, бежали, кричали «ура», ползли, прыгали в окоп на лысом бугре. Оглянувшись, я вижу, Штыкалов поднял руку, помахал слегка, отметил наше старание. Хороший парень, этот Штыкалов, и все понимает — вот за что я люблю его.
Мы еще сделали пару бросков на бугор, а затем я увидел спину Штыкалова, шагавшего к лесу. И как только его молодецкая фигура скрылась в лесу, тут же скомандовал: «Перекур!»
Курили тут же, на опушке. Иногда молча, перебрасываясь общими словами. Иногда кто-то один завладевал вниманием других — вспоминал какой-нибудь интересный случай, историю, свидетелем которой он оказался. Белобрысый бледный Мамаев из пополнения рассказывал про знахарку, которая жила у них в соседней деревне и заговаривала от разных болезней. К его рассказу все отнеслись недоверчиво, хотя слушали внимательно. Сержант Зернов, прищурившись, косил глазами на солдата и усмехался:
— Горазд ты заливать, Мамаев! Где только научился.
Я не выдержал и поддержал сержанта. Эти фантастические истории со знахарками еще в школе вызывали у меня неприязнь. Обманывают людей, пользуются их темнотой.
— Вы хоть сами-то видели, как эта старуха заговаривает? — спросил я, оглядывая Мамаева с ног до головы. Неуклюжий парень, ремень съехал на бок, обмотки замотаны кое-как — внешний его вид не вызывал доверия.
Мамаев заметил мой взгляд, начал поправлять ремень.
— После поправите, — сказал я. — Отвечайте на вопрос: видели вы лично, как эта старуха действует?
Мамаев глянул на меня и ответил совершенно спокойно:
— Видел, товарищ лейтенант.
— Ему во сне приснилось, — хрипло крикнул Салов.
— Ничего не во сне. Очень близко видел, — краснея, повторил Мамаев, не отрывая своих глаз от моих.
— Ну, рассказывайте, — сказал я и посмотрел зачем-то на часы.
Мамаев пожевал губами, поглядел вокруг, чуть-чуть улыбнулся:
— Привели, значит, в деревню лошадь. На Коргуле паслась.
— Это еще что такое? Что за Коргуля?
— Место у нас такое, — объяснил Мамаев, — змеиное. Коренья, коренья кругом, деревца маленькие, а ступишь неловко, глядь — из норы змея выползет.
— Продолжайте, Мамаев, — сказал я. — Салов, не перебивай.
— Привели лошадь в деревню, — продолжал спокойно Мамаев. — Она уже совсем пропадает. Ранка на ноге — еле заметишь, а животину как есть всю скрутило. Прямо кончается лошадка, дрожит, точно в ознобе, и слеза из глаз беспрерывно текет. Позвали ту бабку. Ей, должно быть, лет девяносто, сама тощая, лицо в морщинах, словно в паутине, белым платочком повязана. Подошла к лошади, погладила, потом пучок травы какой-то зажгла, дыму сразу стало много, а она этим дымом и давай обвевать ногу со всех сторон. Сама при этом что-то бормочет.
— Что же такое она бормочет? Не запомнил? — спросил Зернов.
— Не понять было. Очень уж быстро говорила. Какие-то слова насчет здоровья… Не уловил.
— Ну а дальше?
— Ожила кобылка. — Мамаев улыбнулся.
— Так сразу и ожила?
— Не сразу, но при мне, на моих глазах. И ногу опустила, до этого-то земли коснуться не могла, а тут встала, и слеза у нее течь перестала.
— Интересно!
— А чего удивительного, — вмешался снова Салов, — она же травами ее лечила. Чего тут удивляться?!
— Эту бы бабку к нам на фронт, раненых поднимать, — сказал Зернов, усмехаясь своими тонкими губами. — Как, товарищ лейтенант, было бы подходяще такое лечение?
— Бабку бы лет под двадцать, — вставил Салов.
Я опять посмотрел на часы: большая стрелка стояла на цифре «12», а маленькая на двойке.
— Кончай курить! — крикнул я, оставив рассказ Мамаева без какого-либо комментария. Черт его знает, чего не бывает на свете, может, и правду рассказывает…
С луговины мы уходили строем. Солнечные блики играли на стволах деревьев. В листве чирикали птицы. Звонкий стук железа доносился со стороны ремонтной мастерской. Дежурный с красной повязкой на рукаве стоял на просеке, как вкопанный, наблюдая за нашим движением. Что и говорить — отвыкли мы от этих порядков и воспринимаем их с некоторым презрением, как нечто лишнее и недостойное бывалых фронтовиков.
Я любил эти часы возвращения в лагерь после занятий на луговине. И не потому, что броски и атаки на бугор изрядно изматывали нас. Была и другая причина. Приходили в землянки и шалаши, и дневальный тут же зачитывал нам сводку о положении на фронтах. Сводки эти все больше радовали: наши войска освободили Белоруссию, сражались в предместьях Львова, гнали немца из Прибалтики… Было такое ощущение, что война резко сдвинулась, ушла далеко вперед, пока мы тут суетились на переформировке. И мелькала, поднималась в сердце надежда: вдруг случится что-то особенное, произойдут какие-то неожиданные и очень серьезные сдвиги и наступит конец, будет поставлена точка в этой тяжелой долгой войне…
В восемь часов вечера занятия прекратились. Беспроволочный солдатский телеграф принес известие: будет кино сегодня.
Начистив до блеска свои хромачи и пришив свежий подворотничок, я вместе с другими офицерами направился к поляне, служившей нам кинотеатром. «Кино, кино», — неслось со всех сторон. Возбужденные лица солдат поблескивали от предстоящего удовольствия. На поляне уже сидели кучками зрители, перед ними вдалеке на деревьях белел квадратный лоскут, сшитый из простыней, — экран. Старшина Васьков из второго батальона сидел в центре, тихо поглаживал пальцами клапаны баяна. Какой-то очень знакомый вальс, нежный и грустный, еле слышно несся над поляной. Люди тихо переговаривались, стараясь не помешать музыке.
Я долго оглядывал пристроившихся на бревнах людей, пока не увидал Соню. Стараясь быть воспитанным, я спросил:
— С вами рядом можно, Соня?
Она пожала плечами, ничего не ответив. Ее соседка, белокурая толстушка с сержантскими погонами, в упор разглядывала меня, как бы взвешивая, стоит ли мне разрешать сесть рядом с ними. Строго-надменное выражение ее круглого лица меня ничуть не трогало, я спокойно присаживаюсь на бревно и начинаю болтать о том, о сем, о погоде, о сводке с фронтов. Странное дело, один на один с девушкой я теряюсь, но на людях меня не остановишь, молочу языком что попало. Соня смотрит вперед, туда, где экран. Мое появление не обрадовало и не удивило ее. А я опять думаю: какие красивые, грустные глаза у нее. Почему-то на меня особенно действуют именно такие глаза.
— Как поживаете, Соня?
— Ничего. Нормально.
— Вас днем не видно.
— Днем, — она быстро взглянула на меня. — Я же в санчасти.
— И совсем не выходите оттуда?
— Почему не выхожу. Когда надо…
— К нам в роту почему не зайдете?
— Когда пошлют, тогда зайду, — простодушно ответила Соня. — Разве у вас никто не бывает?
— Бывает, но я хотел, чтобы именно вы пришли, — сказал я тихо, со значением. — Можно ведь просто так зайти, познакомиться с командиром. У нас, знаете, командир…
— Штыкалов, знаю, — прервала меня Соня.
— Откуда вы знаете?
— Вы сами рассказывали.
— Когда?
— Позавчера.
— Вот те на, — сделал я удивленное лицо. — Ну, что ж, пришли бы, познакомились с нашим Штыкаловым.
— Я знакома…
На экране возник светлый квадрат, пошарил по сторонам, как бы подыскивая для себя поудобнее место, и остановился в центре. Замелькали титры, зазвучала музыка. Еще мгновение — и закружились в танце роскошно одетые мужчины и женщины. Неведомая, чужая жизнь предстала перед нами: черные фраки, белоснежные кружевные платья, обнаженные плечи женщин… В подлинной, живой жизни, окружавшей нас, ничего подобного не было, и с тем большим интересом мы смотрели на экран. Сказочная, праздничная феерия — откуда она взялась, из каких краев пришла!
