Первый урок у нового учителя Володе запомнился.

— Играть мы сегодня не будем, — сказал Игорь Игоревич, вглядываясь в ученика. — Впереди у нас много времени. Наиграемся. Мы сегодня будем разговаривать.

Володя кивнул. Стал думать, куда учитель клонит.

— Ты любишь свой город?

— Да.

— Ты здесь родился?

— Нет.

— Значит, ты такой же приезжий, как и я?

— Не знаю, — смутился Володя. — Я родился недалеко отсюда, в семи километрах, в поселке.

— Семь километров — это рядом, это близко… Можно сказать, что ты родился здесь…

Голос у Игоря Игоревича был тихий, глаза глядели внимательно. Володя рассказал о себе: кто был отец, как он погиб, где работает мать, сколько лет Алексею и Коле. Рассказал о доме, где вечерами во дворе собираются его обитатели, и даже о том, что в ограде около церкви мальчишки играют в футбол и часто бьют стекла в церковной сторожке. Неожиданно и в то же время естественно возник вопрос: «Чего же он, Володя, хочет в жизни?» Никто никогда не ставил перед Володей такого вопроса. Хотя в душе у него, как у каждого юноши, таился, жил, постоянно обогащаясь новыми мечтами, свой особый мир, который он сам же и строил. Но это было такое сокровенное, что вслух говорить о своих фантазиях он никогда не решался. Конечно, он мечтает о большой музыке. Но хватит ли сил? Володя чуть было не проговорился, что пытается уже давно сочинять музыку, что дома у него есть заветная тетрадь с названием «Песий без слов». Он чуть не сказал об этом, но вовремя спохватился и, чтобы перевести разговор на другую тему, стал говорить, как относятся дома к его занятиям — мать молчит, а старший брат не принимает всерьез музыкантов. Тут же Володя пояснил, чем вызвана такая точка зрения: никто из близких не занимался музыкой профессионально. Они умели сплавлять лес, ковать железо, слесарничали на заводах, строили дома, Алексей вот стал шофером. Они и инструментов-то порядочных не видывали. Гитара, гармошка, балалайка — это вот они знали.

«Слушай, маэстро Паганини, сыграй-ка нам барыню!» — вспомнился Володе насмешливый голос Алексея. Вот-вот, на барыне они проверяли его мастерство: сумеешь, — значит, оцепят и тебя, и твою скрипку.

На уроках сольфеджио Володю и других учеников заставляли петь разные упражнения — для развития слуха и ритма. Иногда пели такими голосами, что мяуканье кошки и то казалось приятнее. Учитель же на голос не обращал внимания: лишь бы чисто выводил ноту, не фальшивил. У Володи голос тоже так себе, но имелась еще и дурная привычка: к сочетаниям звуков, которые изображали ноты, прибавлял иногда свои — для красоты. Старичок, их учитель, вскидывал тогда узкое личико в массивных роговых очках, барабанил пальцем по клавише, будто бил в набат: «Метелев, Метелев, не увлекайтесь, пойте то, что написано!» Володя пел, что написано. Но и в этюдах, которые задавал ему учитель, когда разучивал их, тоже любил внести отсебятину: то флажолет пустит, хотя его в нотах нет, то подыграет в другом месте октавами — тоже для красоты. Конечно, на уроке он таких вольностей себе не позволял — играл то, что было написано в нотах.

Однажды осенью Володя пошел на концерт приехавшего в город знаменитого скрипача Мирона Полякина. Сидя на галерке и рассматривая маленького, тщедушного, сгорбившегося над скрипкой музыканта, Володя был потрясен до глубины души. Неужели такое возможно? Он впервые слышал «Чакону» Баха. Он не узнавал скрипку с ее четырьмя струнами — казалось, на сцене пел оркестр, управляемый невидимым дирижером. Вернувшись домой, Володя не мог говорить ни о чем, кроме Баха. Казалось бы, просто: ре-фа-ля — первый аккорд, за ним второй, тоже очень простой, но ты услышишь эти аккорды и вздрогнешь — знобко станет в груди от наплыва неведомой до того красоты.

В девятом классе его сверстник Леня Маланов, лучший гимнаст школы, пошел учиться на летчика.

— Нет красивее и мужественнее профессии, нежели пилот, — говорил майор с золотистыми птичками в петлицах, пришедший к ним в школу, чтобы отобрать лучших из лучших в летное училище. — Вы только представьте себе полет. Не ходить пешком, не ездить на трамвае, а летать рядом с птицами, парить в воздухе над землей… Вы представьте — летать выше всех и дальше всех! — Майор даже прищурил глаза, видимо, представил себя в кабине самолета.

Володя тоже невольно прищурился. «Действительно, как это прекрасно — летать! — размышлял он. — Летать выше всех, как я иногда летаю вместе с моей музыкой…»

Два раза в неделю Володя ходил на урок к Игорю Игоревичу.

Лениво позвякивая, двигался красно-желтый трамвай, связывая окраину с центром города. В центре театр, магазины, пожарная каланча, бульвар… Слева от бульвара, если идти по узкой, густо обсаженной тополями улочке, можно быстро попасть в музыкальное училище. Осенью или весной в теплые дни, когда окна открыты, метров за пятьдесят бывает слышно, как поет труба или валторна или брызжет арпеджио рояль.

На втором этаже длинный коридор. По одну сторону черные прямоугольники обитых дерматином дверей. Володя открывает одну из этих дверей, проходит в класс, кладет на рояль футляр со скрипкой, открывает его, привычным движением прилаживает скрипку на левую ключицу, настраивает.

Ровно в двенадцать часов появляется в классе Игорь Игоревич:

— Добрый день, Володя!

— Здравствуйте, Игорь Игоревич!

— Ну, с чего начнем? — спрашивает он, садясь за рояль. — Что у тебя там — Крейцер?

— Да, Крейцер.

Игорь Игоревич кивает. Складывает руки на груди, готовясь слушать.

Весь этот год Володя играл этюды Рудольфа Крейцера — те из них, которые считались наиболее сложными. Володе казалось, будто композитор, сочиняя их, всякий раз ехидно посмеивался над своими учениками: «Ах, ты считаешь, что постиг много? Вот посмотри, ты еще очень мало чему научился!»

Терции, сексты, октавы — Володя бился над ними целых три дня.

Когда Володя кончил играть, Игорь Игоревич подошел к нему, держа руки по-прежнему на груди, заглядывая в лицо. Покашлял и сказал:

— Урок ты выучил хорошо. Но ты играл как ученик.

Володя смутился.

— Я и в самом деле ученик.

— Но в следующий раз ты должен сыграть этот этюд как мастер, как артист. Понял?

Володя кивнул:

— Не знаю, получится ли.

— Я тоже не знаю. Это зависит только от тебя.

Игорь Игоревич прослушал и другие вещи.

— Ну, прекрасно! Чувствуется, что поработал, — и добавил в задумчивости: — Звук скрипки — это голос певца. Вырабатывай звук. — И, кажется, хотел сказать что-то еще, но замолчал, поглядывая на Володю добрым, снисходительным взглядом.

Однажды, вернувшись домой, Володя увидел во дворе полуторку и рядом Алексея, запирающего борт машины.

— Дровишек вот привез — на зиму хватит, — сказал Алексей, потирая грязные ладони.

Володя попенял ему.

— А меня чего не предупредил? Помог бы разгружать.

— Да я и сам не знал, — заулыбался Алексей. — Вон и мама идет.

Действительно, в воротах стояли мать и тетя Варя, ее приятельница. Тетя Варя держала в правой руке гостинец, перевязанный розовой лентой. Следом появился Коля, яростно размахивавший сумкой с учебниками.

Мать и тетя Варя заглянули в сарай, похвалили Алексея за дрова. Подошли женщины из соседних квартир, возвращавшиеся с работы. Возник вездесущий Серега Щеглов, в синих отутюженных галифе, в кремовой рубашке с галстуком, на котором сверкала затейливая булавка. Щеглов работал кладовщиком на кожевенном заводе, но одевался как инженерно-технический работник.

— Богатое же топливо, дорогие товарищи! — воскликнул он. — Богатейшее топливо!

Щеглов говорил, растягивая широко рот, чтобы все видели золотой зуб, который он недавно вставил. Он качал головой, вздыхал и расспрашивал Алексея, где удалось раздобыть дрова. Потом, сделав таинственный знак, начал уговаривать Алексея привезти и ему машину дров, обещая хорошо спрыснуть услугу.

Пока Алексей разговаривал с Щегловым, младший, Коля, забрался в кабину и, обхватив рулевое колесо, крутил им вправо и влево, воображая, что мчится по улицам города.