Кино закончилось поздно. Возбужденно переговариваясь, гася в кулаках цигарки, солдаты направились по просекам в расположение части. Я зашагал вслед за Соней, аккуратно подсвечивая ей тропинку фонариком. К моему удовольствию, толстушка-сержант куда-то исчезла. Мы с Соней шли молча. Я находился все еще во власти музыки и сказочного веселья, дохнувшего на нас из непонятной, чужой жизни. Сапоги шуршали по траве, раза два я неловко споткнулся, задев ногой за корневище дерева. Крохотный луч карманного фонаря был целиком отдан Соне, он освещал путь ей, о себе я не думал. Но Соня не ценила моих усилий.

— Вы можете идти к себе. Я доберусь одна.

— Как же вы дойдете в такой тьме?

— Подумаешь, тьма. — Я представил, как скривились у Сони губы. — Вам, наверно, надо спешить.

— Куда спешить?

— Почем же я знаю? Вы командир.

— Ну и что?

— У командира должны быть дела.

— Сейчас же ночь.

— Да, ночь.

Голос у Сони мягкий, немного с хрипотцой, как после простуды. И что мне особенно нравилось в ее голосе — это нотки таинственной задумчивости. Иногда казалось, что Соня разговаривает со мной, а думает о чем-то другом. О чем она думает? Постоянно думает.

— Никаких дел у меня нет. Приду в землянку и лягу.

Соня промолчала, не прореагировала на сообщение.

В голове у меня мелькнула смелая мысль — взять Соню под руку. Когда-то до войны я видел, кавалеры именно таким образом провожали девушек. Но сделать теперь то же самое я не решился — нет повода. Я почему-то считал, что для этого обязательно должен быть повод: какая-нибудь глубокая канава или крутой спуск; я, проявив находчивость, подаю руку, чтобы Соне было удобнее идти, а потом эту руку не отпускаю. Все выходило само собой, вежливо, достойно…

К моему огорчению, ни канав, ни крутых спусков на пути не попадалось, тропинка была торная, и помощи Соне не требовалось.

А то вдруг приходило в голову совсем сумасшедшее: обнять Соню, подойти сбоку этак крадучись и обнять за плечи — будь что будет, семь бед — один ответ… Вариант этот мелькал в голове как фантазия, которую я отсек мгновенно: с Соней так нельзя, можно навсегда испортить отношения, нет, нет, это обидит ее, и в каком свете я буду выглядеть, чего будут стоить мои чувства.

— А куда ваша подруга делась? Сидела рядом и вдруг исчезла, — сказал я, чтобы что-то сказать.

— Шура, что ли?

— Ну да, Шура.

— К связистам ушла.

— Зачем это? Так поздно…

— Жених у нее там.

— Жених?

— Почему вы удивляетесь?

— Да так, — ответил я, придав голосу равнодушный оттенок. — Почему же он в кино не пришел?

— Не мог. Занят.

Тропинка делала поворот, слева и справа ее обступали кусты, и когда мы проходили среди них, я коснулся руки Сони, но она отвела ее.

— Вот я и дома.

— Уже пришли? Как быстро.

Оба остановились. Вдали среди лесной прогалины виднелись палатки санчасти. Соня смотрела в ту сторону, видимо из вежливости не покинув меня сразу.

— Не холодно в палатках?

— Что вы! Ни капельки!

— Хорошие стоят дни.

— Очень хорошие.

— А на передовой в такие дни тяжко…

Больше я не мог выдавить из себя ни слова. Я стоял и смотрел на темный профиль Сони, и меня душила какая-то неведомая ранее нежность. Но я боялся проявить ее. Минуту стояли молча.

— До свидания. Спасибо за компанию, — сказала Соня и шагнула вперед, к палаткам.

Я помахал ей вслед, потом повернулся и напрямик, минуя тропинки, направился к своей землянке.

Нагретые за день ветки елок кололи мои щеки. Тепло чувствовалось и под ногами, и я вообразил, как в этот час оживают полузавядшие колокольчики, которые я видел здесь днем. В отдалении глухо рокотал движок. В стороне где-то скользнул по деревьям свет автомобильных фар. Я шел и думал о Соне… Ничего не было сказано, ничего не произошло между нами, но на душе у меня было светло: все-таки повидал ее, поговорил…

— Ну как кино? Понравилось? — спросил Штыкалов при моем появлении в землянке.

— Мура, — произнес я зло.

— Мура? — Штыкалов усмехнулся. — Хорошо, что я не пошел. А ведь, знаешь, собирался.

— Хорошо сделал, что не пошел, — добавил я, подумав, что мне теперь ни одно кино не придется по душе, пока Соня не изменит своего отношения.

— Чем занимался? Почему не спишь? — спросил я после паузы.

— Писал письма, — признался Штыкалов. — Во все концы настрочил.

«Во все концы» — это значит невесте, девушке Наташе, с которой Штыкалов переписывается с начала войны. Высокая, непостижимая для меня любовь между ними, о которой Штыкалов никогда не говорит, но я видел, как меняется, светлеет его лицо после каждого письма от Наташи.

— Мне тоже надо написать матери, — сказал я и замолк.

В груди у меня заскребло: почему мне так не везет? В отпуске отказали. И Соня меня не замечает…

Странное состояние испытывал я на этот раз на переформировке: там, на передовой, некогда было вздохнуть — обстрелы, бомбежки, развороченные окопы и блиндажи… А здесь, в тылу, отоспался, почистился, и вот тебе — подкатила скука. С утра до вечера занятия: тактика, огневая, уставы… Все эти пробежки на бугор, и строевой шаг, которым ходить никто не умеет, и разные: «Разрешите обратиться… Разрешите пройти…» — все это вызывало раздражение. Тут еще не дающие покоя мысли о Соне, и сама она рядом… Мне бывало достаточно увидеть ее издали или обмолвиться с ней словом, чтобы я занервничал и потом целый вечер возбужденно фантазировал, лежа на топчане. Какие только картины не представлялись мне: и поездка с Соней в мой родной город — эту картину я обкатывал во всевозможных вариантах, уточняя, добавляя разные новые краски, тут и встреча с мамой, и прогулки по набережной, где я веду Соню под руку, и многое, многое другое, отчего кружилась голова. Каждый раз я пытался представить ее лицо, то серьезное и грустное, то освещенное улыбкой, и сам не понимал в такие моменты, что со мной происходило: хотелось сделать что-то из ряда вон выходящее, что-то совершить, чтобы Соня окончательно поняла, что я за человек.

«Я ведь люблю ее, — думал я. — Люблю, а она об этом не знает. А может, догадывается, но не подает виду…»

«Может, ей гордость не позволяет открыть свои чувства…»

«Что же я тогда должен сделать? Может, написать письмо?..»

В попытке привлечь к себе внимание Сони я даже начал форсить. Уговорил на вещевом складе начальника и поменял гимнастерку и брюки. Превосходную диагоналевую пару удалось заполучить. Девчата из штаба заметили обнову и похвалили. Штыкалов с добродушным удивлением покосился на бриджи и тоже одобрил. А Соня не обратила внимания, ей было все равно, как я одет. Мы иногда встречаемся — час-полтора удается походить по дорожке вблизи санчасти. Недавно увидел: по той же дорожке она прохаживается с лейтенантом Мироновым из штаба. Она со всеми ведет себя одинаково, никого не выделяет, и все в полку рады ей, все к ней ласковы. Это меня почему-то угнетало.

Вчера Штыкалов рассказал мне ее историю. В сорок втором году отец Сони, работавший на крупном оборонном заводе, должен был срочно эвакуироваться на Урал. Все было готово к отправке, когда Соня объявила родителям, что никуда не поедет. Отец страшно расстроился, вспылил, мать не знала, что и подумать, металась между мужем и дочерью, просила, умоляла, но Соня осталась непреклонна и не признавала никаких доводов. Она в ту весну заканчивала десятый класс — совсем еще девчонка. Произошла ссора. Отец сказал дочери, что никогда не простит ее эгоизма. Они уехали без нее. Прощание было тяжелым. Два дня после этого Соня не находила себе места, часто плакала. Потом успокоилась, стала писать письмо родителям, еще не зная их точного адреса: ей было необходимо высказаться. Написала, что крепко любит обоих, отца и мать, и надеется, что они простят ее и поймут, почему она не могла уехать из Москвы. Письмо показалось убедительным, она сложила листки в конверт и почувствовала себя легче, будто сняла с себя тяжелый груз родительских обвинений.