Овеченский не раз видел, как закройщик Гершкович опоясывался хромовыми кожами. Видел, но молчал: может, пригодится когда-нибудь человек. В тот день, выйдя от директора, Аким сразу же направился в цех. Спрятался за стеллажом и вышел как раз в тот момент, когда Гершкович застегивал последнюю пуговицу на рубашке. Аким схватил его за руку и прошипел:

— Сгоришь, дура!

Закройщик побледнел и стал разматывать кожи. В это время в цех вошел секретарь партийной организации с несколькими рабочими. Вот так и стал Аким невольно активным борцом с расхитителями государственного имущества.

В тридцать восьмом году Овеченского снова обуяла жажда наживы, и его «библиотека» стала пополняться от «кожевенных» дел.

Как только началась война с белофиннами, Овеченский надел толстовку, галифе, сапоги и около часа с трибуны призывал рабочих не щадить своей жизни во имя горячо любимой Родины. И вот тут-то он переборщил, не учел ситуации. Его «патриотический» порыв приняли за чистую монету. Представитель районного комитета партии посовещался с директором, с военкомом, и Акиму была оказана честь «добровольцем» защищать Отчизну.

Перед отъездом Овеченский вставил в буфет дополнительные замки и строго-настрого приказал Марфе не входить в его комнату.

На фронте он как хозяйственник сумел определиться на продовольственный склад танковой бригады. Здесь, в бригаде, он и познакомился с механиком-водителем Маркиным.

Проходимец и с войны вернулся не с пустыми руками. Люди погибали, лежали в госпиталях, а довольствие шло на весь личный состав. Овеченский ловко пользовался этим. Поступали на склад и подарки фронтовикам от трудящихся тыла, и различные трофеи. Никто не уличил Овеченского! Документация у него всегда была в полном порядке. И бойцы им были довольны: никогда не скупился на лишнюю чарку водки (благо всегда находилось, чем ее разбавить).

На фабрике Овеченского встретили как героя. А он, выпятив широкую грудь, ладный, загоревший на морозе, ходил по цехам и выставлял медаль напоказ. Ему сразу дали путевку на юг. Он укатил и весь отпуск волочился за молоденькой актрисой.

Марфа умерла весной сорокового года. Аким обратился в фабком за пособием на похороны. Собрали ему рабочие по пятерке, помогли и соседи.

Прошел год. Над страной нависла смертельная опасность. На этот раз Овеченский не решился выступать на митинге. Он только ходил среди рабочих и агитировал их идти добровольцами на фронт. Цехи опустели. Многие ушли в регулярную Красную Армию, кто постарше — в ополчение.

Овеченский уволился с фабрики и уехал из Москвы, только не на Запад, а в Рязанскую область, к сестре жены. Слушая в деревне тревожные вести с фронтов, он подумывал, а не переметнуться ли к немцам, пока не поздно. Решил подождать.

В разгар зимы Овеченский приехал в Москву проведать свою квартиру. Завидев пропавшего жильца, дворник поспешил к нему:

— Повесточек для вас, Аким Акимович! Глядите, сколько накопилось.

Овеченский затащил дворника к себе, напоил водкой, дал ломоть сала и попросил забыть о повестках.

В деревне его ждала новая неприятность. К сестре жены приходил председатель колхоза и сказал, чтобы постоялец срочно явился в сельсовет, так как он призывается в армию. Аким перебрался к тетке под Казань, откуда изредка наезжал в Москву. Потом нашлись люди, которые «за услуги» сделали Овеченскому нужный документ о болезни. Теперь Акиму можно было не прятаться. И он начал ездить по сельским районам, закупал продукты, отвозил их в Москву и менял на дорогие вещи. Его часто можно было видеть то у воинских эшелонов, то у военных продовольственных пунктов. Огромные барыши принесло горе людей Овеченскому.

Весной сорок пятого года Аким присмотрел себе хорошую квартиру на втором этаже (ее владельцы находились в эвакуации). В своей тесной квартирке он испортил водопроводные трубы, затопил ее, запер дверь и несколько дней там не появлялся. Вода сделала свое дело: стены заплесневели, обои отстали, полы набухли и покоробились. Возвратясь, Овеченский кинулся за домоуправом. Тот, не долго раздумывая, разрешил ему занять временно пустующую жилплощадь. Сколько слез потом пролили вернувшиеся из эвакуации люди, сколько было переписано бумаги! Но тщетно. Аким выстоял.

После войны Овеченский устроился в скупочный магазин. Присмотрелся к делу и развернул кипучую деятельность. Он занижал установленные государством расценки при выплате наличных, выписывал подложные квитанции, которые после уничтожал, а вещи перепродавал через своих посредников. Организовал Овеченский и своеобразный филиал по скупке краденого — пригодился опыт, приобретенный на Сухаревском рынке.

После ареста директора магазина Овеченский поспешил уволиться. Только взял расчет, как на него обрушился страшнейший удар — денежная реформа. Какие он только проклятия не посылал в адрес правительства, бегая с чемоданом, набитым деньгами, по сберегательным кассам и банкам! Так и не найдя выхода из положения, он с остервенением жег купюры в печке, провожая каждую пачку обильными слезами и сочным матом. В тот «траурный» вечер Аким Акимович дал себе клятву каждый украденный рубль тратить на свои удовольствия или превращать в желтый металл.

Горевал Овеченский недолго. Он подыскал себе доходное местечко заведующего магазином в совхозе. И опять звонким ручейком потекли в его карман деньги. Все шло хорошо, но вдруг к нему зачастили работники БХСС. Дрогнуло сердце преступника. У него появилась бессонница, стали мучать кошмары. Тогда он сказал себе: «Хватит, Аким, пора закругляться». Но, как ни трусил, все же решил «заработать» напоследок.

Для осуществления своего замысла Овеченский так испортил торговый зал, что директору совхоза волей-неволей пришлось соглашаться на ремонт. Аким Акимович сам подыскал «шабашников».

— Ну, молодцы-удальцы, — обратился он к ним, — марафет наведете, сколько возьмете?

— Пять тысяч, — был ответ.

Завмаг достал из-под прилавка две поллитровки и подмигнул:

— Семь кладу на лапу, а вы мне — бумажку на пятнадцать. Идет?

Ударили по рукам, и работа закипела.

Сразу после ремонта Овеченский уволился из магазина, а на свое место рекомендовал директору совхоза Георгия Прокофьевича Маркина.

Генка сел в такси и доехал до улицы Горького. На двери ресторана висела табличка со словами «Свободных мест нет». Генка постучался. К двери подошел швейцар и ткнул пальцем в табличку. Генка достал из кармана пятерку и показал ее швейцару. Дверь открылась. Завидев нового посетителя, метрдотель услужливо поклонился ему и отвел на свободное место.

Генка осмотрелся. Под потолком ярко освещенного зала плавали сизые клубы табачного дыма. На импровизированной сцене громыхал эстрадный оркестр. Между столиками танцевали.

Соседями Генки оказались красивая дама с ярко накрашенными губами, девушка лет двадцати трех с обилием косметики на лице и худощавый пожилой мужчина, почти старик, со впалыми щеками в склеротических прожилках. Быстрым взглядом окинув компанию, Генка пожелал всем доброго вечера и приятного аппетита. От его наметанного взгляда не укрылся толстый портфель, стоявший возле ног мужчины.

Соседки оказались словоохотливыми, особенно та, которая постарше, — Элла Викентьевна. Она восхищалась и тем, что молодой человек, не закусывая, выпил большой бокал коньяку, и его молчаливостью, и внешностью.

Генка отрекомендовался Николаем, сыном генерала. Сказал, что ему наскучило жить на даче и он приехал развлечься в Москву.

Элла Викентьевна зааплодировала.

— А вот Виктор Сергеевич, — сказала она, поправляя прическу холеными руками, унизанными кольцами и браслетами, — удерживает меня на даче. Но Москва есть Москва...

Генка впился взглядом в руки женщины, он даже подался вперед, но поймал себя на этой неосторожности и тут же уставился в пустой бокал. Элла Викентьевна, заметив его взгляд, расцвела. Она одарила молодого человека многообещающей улыбкой и кивком головы указала на своего спутника.