Он говорил, выпячивая губы, отчего звук казался шамкающим. А лицо слишком уж наивное, как у нашего инквизитора.

— Откуда за восходящих знаешь? — насторожился я.

— Что ж не знать, если сам такой? Тебя кто сюда отправил?

Я помолчал, думая, отвечать, не отвечать. Кто знает, может дель Соро следом за мной переместился в этого попика, и устраивает мне проверку на вшивость. Надо быть осторожнее.

— Ну, допустим, маэстро Кампос.

— Энрике? Да, этот любит новичкам силу перемещения демонстрировать. Про круг, наверное, магический рассказывал? Он мастер на рассказы. А потом грудину проткнул, так?

— Горло, — я кашлянул. — Перерезал.

Поп сочувственно причмокнул.

— Неприятно. Но ты не отчаивайся, утром в постельке своей проснёшься. Только в следующий раз остерегайся. Он и не такое вытворить может.

— А какое?

— Сухожилия подрубит, лицо располосует. Всякое. Если сразу не сдохнешь, то будешь до полуночи в дерьме да в крови корчиться, покуда твой носитель не восстановится.

— Он маньяк что ли?

Поп огладил брюхо ладошками.

— Метод у него такой. Любит, когда ученики уроки его на себе чувствуют. Говорит, закаляет для будущих поединков. Так что приглядывай за ним.

Баклан отошёл от шока и начал постанывать. Попытался встать, не получилось. Вернулись дружки. Один, посмелее, сказал:

— Чумной ты, однако. Как есть чумной. На всю голову страдалец. Человеку за просто так руку сломал. Лекаря бы позвать надо.

— К утру заживёт, — пообещал я.

Поп кивнул на кучу соломы возле решётки.

— В ногах правды нет, присядем.

— Ты сам-то как здесь оказался? — спросил я, опускаясь на соломенную подстилку.

— За носителями приглядываю, — хмыкнул поп. — Тебе, родной, обо мне лучше не знать. А будет Штейн спрашивать или, не дай бог, дель Соро, говори, что никто не подходил, ни с кем не разговаривал.

— А они поверят?

— Может и не поверят, но за язык не поймают. Восходящие сюда не часто попадают, и сидят тихо, не дёргаются. Ждут перемещения, — он подмигнул. — А ты и в самом деле на всю голову страдалец.

Я бы не стал так сразу утверждать — страдалец. Невоздержан? Да. Вспыльчив? Бывает. Зато сколько достоинств: предан, честен, не курю. Но со стороны почему-то видят только пороки. Надо как-нибудь откалиброваться во времена Моисеевы и подсказать ему одиннадцатую заповедь: не завидуй!

— А для чего все эти носители?

— Как для чего? Про запас, конечно. Если кому вдруг понадобится, так чтоб по городу не бегать, не искать, сюда спустился — взял. Можно босяка, студентика, чинушу. Любой на выбор.

— И тебя?

— Меня нельзя, я кусаюсь. Тебе ещё не объясняли, что не в каждую голову залезть можно?

— Объясняли. И что получается, этих людей здесь держат… Как на пожизненном?

— Ты за них не переживай. День закончится, память обнулиться, завтра утром опять будут думать, что они только сегодня тут оказались. Для них время значения не имеет. Ты о себе думай. А ещё лучше, беги отсюда подальше. Заберись в норку глубокую и живи себе просто, без фантазий. Никуда не лезь, не выпячивайся, чтоб не выследили, не вычислили. По сути, ты бессмертен. Понимаешь? Господь тебя вечностью наградил. Цени это.

Совет мне не понравился. Зачем куда-то бежать? Здесь интересно, можно чему-то научиться. К тому же, велика вероятность, что в роли попа выступает дель Соро или кто-то из его помощников. Дать ему по башке, чтоб в следующий раз не провоцировал.

— А сам чё не бежишь?

— Это нижний ярус, родной, отсюда могут только отпустить.

Про нижний ярус я уже слышал, причём не так давно, в процедурной. Я висел на цепях, и вдруг со мной заговорил человек…

— Ты же Аскольд, — пробила меня догадка. — Верно?

В голове закопошились мыши. Я напрягся, в глазах потемнело, начало подташнивать. Кто-то настойчиво и грубо пытался прочитать меня.

— Не сопротивляйся. Я не причиню тебе вреда, Егор.

Словно прорываясь сквозь вязкие тенёта, я дотянулся до его шеи и сжал. В пальцах хрустнули хрящи, пелена с глаз спала, в голове прояснилось. Тело попа вытянулось в успокоении, и только по лицу прокатились судороги от подбородка к глазам и обратно…

Я проснулся часов в пять утра, встал, походил по комнате. Потом долго разглядывал себя в зеркало. Шрама на горле не было, а само тело казалось идеальным: развитые плечи, крепкие руки, чёткий рельеф на груди и животе. Мой носитель явно не изнеженный барчук. Но и не рабочий. Ладони мягкие, без мозолей. Кем он был до меня?

Я уже пытался прочесть его память, но на неё как будто навесили замок. Или просто вычистили. Они наверняка умеют это делать, смог же Аскольд забраться мне в голову. Он и потом пытался сделать это, когда я сидел рядом с трупом попа. Я чувствовал осторожные прикосновения к разуму и шёпот: спокойно, спокойно, я не желаю тебе зла… Он спрятался в ком-то из арестантов и старался подавить меня, договориться. Я выкрикнул: убью всех! Народ шарахнулся вглубь камеры, и шёпот прекратился.

В шесть часов я оделся и в половине седьмого спустился в столовую на завтрак. Официант подал кофе, белый хлеб с маслом и яйцо всмятку. Я попросил чего-нибудь посытнее, он принёс на тарелке тонко нарезанные ломтики ветчины и сыр.

Минут через пятнадцать пришёл Шешель, сел напротив.

— Как ты?

Я интуитивно схватился за горло.

— Нормально. Даже шрама не осталось.

— Маэстро Кампос любит демонстрировать новичкам силу оружия.

— Я так и понял. Жаль только, что человек, которого я считал другом, забыл меня предупредить.

Шешель нахмурился.

— Прости, Егор. Ей богу… Просто не подумал об этом.

Пришла Александра Николаевна, села за соседний столик. Меня она не замечала демонстративно. Официант подал ей омлет и свежие фрукты.

— Ладно, — я положил на хлеб ветчину и сыр, пытаясь изобразить простенький Биг Мак, — не будем правити од комарца магарца[48].

— Вот уж не думал, что ты сербский знаешь, — оживился Слободан.

— На калибровке выучил.

— Ого! Из всего национального многообразия Америки тебя угораздило попасть в серба?

— Это не вчера. Сербский я выучил в Сараево на четвёртой калибровке.

— На четвёртой? Погоди. Вчера у тебя была первая…

— Вчера была шестая.

Шешель недоверчиво скривился.

— Ты что-то путаешь, Егор, видимо, Файгман хорошо тебя приложил. Рекрутов до калибровок не допускают. Лишь в качестве исключения. Там не каждый оперативник справится…

— Вот ты точно не справишься, а у меня их было шесть штук, — я растопырил перед ним пятерню. — Шесть!

— Саламанов, — окликнула меня Александра Николаевна, — вы можете хотя бы в столовой вести себя прилично?

— Именно это я и делаю, моя госпожа. Просто пытаюсь объяснить нашему сербу, что у меня было уже шесть калибровок.

— Это невозможно, — голос Александры Николаевны стал тише.

— Ещё одна. Я говорю — был! Что вы все спорите?

Библиотекарша встала.

— Саламанов, идите за мной.

— У меня завтрак.

— Немедленно!

Голос её напрягся, и я не стал искушать судьбу, иначе Александра Николаевна могла поторопить меня тем знаменитым приёмом, который использовала в библиотеке. Клянусь, в тот раз она пальцем до меня не дотронулась, но я едва богу душу не отдал. Вот бы чем овладеть, и тогда маэстро Кампос со своей дестрезой и испанским маятником может смело отправляться в отстойник для лохов.

Мы поднялись в кабинет Штейна. Ещё в коридоре я почувствовал запах горького лимона, значит, Файгман тоже здесь.

— Что опять случилось? — вздохнул старший куратор, увидев нас вместе.

— Мартин, — Александра Николаевна кивнула в мою сторону, — Саламанов утверждает, что шесть раз был на калибровках.

— Шесть? Вот как?

— А что не семь? — хмыкнул Файгман.