Я открыла дверь и заглянула внутрь. Он лежал на кровати поверх одеяла, на нем были только черные треники. Одна рука была заложена за голову, и он смотрел в потолок. Другой рукой он прижимал к губам косяк. Знала, потому что почувствовала запах, как только вошла в его комнату.

Он затянулся и выпустил облако дыма. — Я уже начал думать, что ты не придешь.

Я шагнула в комнату и тихо закрыла за собой дверь. — Мы засиделись допоздна. — Я пожала плечами. — Девчачьи разговоры.

— Иди сюда. — Его голос был темным. Опасным. Таким, каким он становился, когда исчезал в своей голове. Он положил косяк в хрустальную пепельницу рядом со своей кроватью, затушил его и лег обратно.

Видела, как наркотики уничтожили мою мать, и не хотела иметь с ними ничего общего. Я ненавидела, что Линкольн полагался на них как на средство спасения. Я понимала это, принимала это, и надеялась, что однажды смогу изменить. Но я все равно ненавидела это.

Я забралась в кровать и легла рядом с ним.

Он перевернулся на бок и положил голову мне на живот.

Как бы я ни любила агрессивного и импульсивного Линкольна, я также была зависима от этой его стороны, той, которую он, казалось, показывал только мне.

Я провела пальцами по его волосам, а он рассеянно выводил узоры на моих бедрах, пока мы лежали в тишине. Тишина окутывала нас, как уютное одеяло.

В тот день, когда взяла Линкольна за руку в церкви, я чувствовала себя брошенной и безнадежной. Моя мама не была хорошей матерью, но она была моей матерью. Он взял меня за руку и избавил от этого. Он заставил меня почувствовать себя в безопасности. Сейчас я хотела сделать то же самое для него. Я хотела бы успокоить мысли в его голове и запустила кончики пальцев в его волосы.

Наконец, он вздохнул.

— Хочешь поговорить об этом? — спросила я его.

— Зачем мне это делать, если мы оба знаем, что есть вещи получше, которые я могу делать своим ртом? — Его голос вибрировал на моей коже, его горячее дыхание было совсем рядом. Так чертовски близко. Он спустил мои пижамные шорты с ног и бросил их на пол. Затем он провел кончиками пальцев по подолу моих трусиков. — Черт, — простонал он, вдыхая мой запах.

Он сдвинул мои трусики в сторону и попробовал меня на вкус, одним длинным лизанием пройдя по центру. Тепло спиралью пробежало по низу моего живота до кончиков пальцев ног. Мои ноги раздвинулись шире, давая ему больше места.

— Это моя гребаная девочка, — прорычал он на мой клитор, его голос вибрировал на моей плоти.

Линкольн погрузил в меня два пальца и провел языком по клитору, засасывая его между губами, а затем дразня кончиком языка. Медленный, мучительный цикл, в результате которого мои руки вцепились в его волосы, а бедра терлись о его лицо. Еще. Мне нужно было больше.

Он ввел свои пальцы в меня до конца, жестко, быстро и грубо, но его язык работал с моей киской нежно и медленно. Это было восхитительное противоречие мягкого и яростного, и от этого у меня кружилась голова, а мои стены сжимались вокруг него.

— Вот так, детка. Кончи на мое гребаное лицо.

И я кончила, все мое тело содрогалось от разрядки.

Он вытащил из меня свои пальцы, затем вернул мои трусики на место, провел рукой по моей все еще чувствительной киске и положил голову обратно на мой живот.

— Мне чертовски нравится, когда ты кончаешь для меня, — сказал он, его голос прервался, а глаза потемнели.

Линкольн потянулся ко мне и взял свой телефон с тумбочки, постучал по экрану, затем положил его обратно. — Останься со мной сегодня вечером. — Он поцеловал мой живот. — Я установил будильник. Ты сможешь вернуться до того, как она проснется.

Его слова разорвали меня на части. Линкольн никогда не просил меня остаться. Мы всегда просто крали мгновения, никогда не проводили целую ночь. Что бы ни сломило его сейчас, это должна быть очень глубокая рана.

Я бы все отдала, чтобы он поговорил со мной, но Линкольн не выставлял свои раны на всеобщее обозрение. Поэтому я лежала здесь и проводила пальцами по его волосам, пока он лежал головой на моем животе, позволяя ему истечь кровью единственным известным способом — тихим внутренним кровотечением. Такое, которое убивает мягко.

***

На следующее утро я вернулась в комнату Татум, когда будильник Линкольна прозвенел в пять утра. Четыре часа спустя она разбудила меня с подносом, полным праздничных блинчиков, которые, по сути, были обычными блинчиками, но со взбитыми сливками и свечкой сверху, и диадемой на моей голове. Если вы не чувствовали себя особенным рядом с Татум, вы не были человеком. Именно поэтому меня убивало хранить от нее секреты, а также по той самой причине, по которой я должна была их хранить. Я боялась, что если расскажу ей о нас с Линкольном, то потеряю ее. Но если я не расскажу ей, то в конце концов мне придется отпустить его.

Быть с Линкольном — это как впервые увидеть цветной мир после жизни в черно-белом. Это было как увидеть город ночью — яркие огни и электрическая энергия — вместо бетонных джунглей, которыми он был днем. Это было волнующе и, возможно, даже немного опасно. Но я жаждала его. Каждый раз, когда я закрывала глаза, я видела его улыбку. Поздно ночью, когда мир затихал, я слышала его голос, который говорил мне на ухо всякие грязные вещи.

Он притягивал, а я была беспомощна перед его притяжением.

И вот я лежала здесь, снаружи на плюшевом шезлонге, с Татум рядом, пока мы нежились на солнце у бассейна, и с ужасом думала о том дне, когда мне придется выбирать: разбить ее сердце или разбить свое собственное. Если бы я думала, что у Линкольна есть сердце, я бы беспокоилась и о нем. Но Линкольна Хантингтона интересовало только одно слово из четырех букв — и это была не любовь. То, что он попросил меня остаться и поспать с ним прошлой ночью, было редким моментом, и я не ожидала повторения. Но ожидать чего-то и надеяться на это — две совершенно разные вещи.

Прошло шесть месяцев с тех пор, как он впервые прикоснулся ко мне, и я честно гордилась собой за то, что так долго держалась за свою девственность.

Сегодня был мой семнадцатый день рождения, что для девственницы было равно тридцати годам, и вчера вечером я приняла решение, что хочу это изменить.

Кстати, о сексе... Я устроилась на шезлонге и посмотрела на Татум. — Кайл Бланкеншип хочет тебя трахнуть.

Она повернула голову в мою сторону и вытаращилась, затем спустила солнцезащитные очки с глаз. — Не хочет.

Я ухмыльнулась. — О, но он хочет. — Так и есть. Этот парень натягивал штаны каждый раз, когда она проходила мимо, и я была на девяносто процентов уверена, что приглашение на Ночь беззакония исходило от него.

Она подняла очки и посмотрела на небо. — Не хочу трахаться с Кайлом Бланкеншипом.

Я знала это. Был только один человек, который удерживал внимание Татум дольше пяти минут.

— А как насчет Каспиана Донахью? — Я краем глаза наблюдала, как она ерзает на шезлонге. Она была так чертовки разбита. Я знала это.

— Каспиан Донахью — мудак.

Он также постоянно присутствовал в жизни Татум.

Я вздернула бровь. — Это не отрицание...

Она тяжело вздохнула. — Также и не признание.

Вспышка чего-то ярко-желтого привлекла мое внимание, за ней последовал громкий всплеск, а затем леденящий удар холодной воды по всему телу. Я вскочила на ноги одновременно с Татум.

Секундой позже Линкольн вынырнул из прозрачной голубой воды, смахивая с лица темно-каштановые волосы. Крошечные струйки воды стекали по его лицу и груди, когда он вставал. Его ореховые глаза сверкали в солнечном свете, как драгоценные камни. А когда он, держась за край, вылез из бассейна, его насквозь промокшие плавки прилипли к телу — ко всему телу, к каждому его бугорку и изгибу. Если бы я еще не была мокрой, это бы точно произошло.

Я не должна была думать о том, о чем думала в тот момент. Я не должна была вспоминать, как он пах, когда лежал на мне и терся об меня, пока я не кончила. Или то, как он любил скользить рукой между моих бедер сзади, когда я лежала на животе, пытаясь закончить домашнее задание поздно вечером. Или как его горло издавало этот низкий рычащий звук, а его адамово яблоко покачивалось, когда он запрокидывал голову назад каждый раз, когда дрочил на мой живот.