Василика взглянула на догоравший огарок и усмехнулась от шальной мысли. Не сбежать ли ей вместе с Яшенем на вечерок? Мачеха подумает, что она вышивает или спит, а в конюшню не сразу заглянет. Если её и хватятся, то очень не скоро.
Спутавшиеся в очередной раз нити вылетели из рук вместе с тканью. Василика быстро переоделась, потушила огарок и тихонько, как мышь, пробралась во внутренний двор. Измотанные слуги смотрели третий сон, петухи молчали, дожидаясь рассвета – только Трёхликая Богиня–Мать со своими многочисленными детьми глядела на Василику и словно улыбалась.
Огненный Яшень радостно заржал, увидев хозяйку. Пришлось нехотя шикнуть на коня – иначе всех перебудит, и тогда Калина начнёт кричать и хвататься за сердце. Василика взяла Яшеня под уздцы и вывела из конюшни, ступая тихо–тихо, без лишних шорохов. Когда ворота остались позади, она облегчённо выдохнула, вскочила в мягкое седло и натянула поводья. Конь громко заржал и понёс её далеко–далеко. Не успела она мигнуть, как батюшкин терем вместе с рядом других купеческих домиков скрылся в ночной мгле.
Калина давно собиралась перебраться в город вместе с дочерьми, чтобы быть поближе к людям и подальше – от жути и навей, но всё время находились другие дела. Чутьё подсказывало Василике, что недолго ей осталось – однажды мачеха вспыхнет и прикажет собрать всё добро в сундуки, приготовить несколько саней, схватит падчерицу за косу, посадит рядом с собой, чтобы наверняка не сбежала, – и поедут они в новый дом.
Яшень пересёк перелесок и побежал по знакомым тропкам. Любопытные лешачата тут же запрыгали вокруг. Поначалу они пытались пугать Василику, но вскоре подружились с ней. Она приносила детям Лешего пироги, мёд, варенье – всё, что можно было легко утащить из купеческой кухни. За это лешачата полюбили её и пускали в самую глубь чащи, где не ездили одинокие всадники. Все знали, что лесной царь обожал путать маленькие тропки и переплетать их так, чтобы добрый человек не выбрался из его владений живым.
Но Василику то не пугало – напротив: что–то скреблось в её сердце и взывало к смарагдовым духам, как будто вся её душа хотела вечность блуждать между широких деревьев и заклинать их: весной – зеленить, летом наполнять теплом, осенью – собирать хрустящие листья, а зимой – морозить и укрывать мягким снегом. Калина от такого наверняка затряслась и упала бы, потому Василика не могла сказать мачехе правду.
Ни один из молодцев не приглядывался ей, ведь сердце её уже давно было отдано змеиным тропкам, шелестящим кронам, толстым древесным жилам и пляшущим лешачатам. Иногда она даже завидовала Костяной Ягине. Её изба стояла среди необъятных дубов и статных клёнов. Если не всмотреться в кустарники, можно и не заметить ворот, старых, почти заросших и наверняка скрипевших, хотя Василика ни разу не видела, чтобы они открывались или закрывались, как будто и не жил никто в том доме.
Яшень навострил уши. Ведьмина изба тоже внушала ему неподдельный ужас. Лешачата затихли и поползли в разные стороны. Боялись. Василика тоже инстинктивно задрожала и повернула коня. Страшно. Перед глазами замелькали кошмарные видения, как будто за воротами валялись груды человеческих костей, а когтистая Ягиня сидела на стуле и доедала чужую ногу, сверкая нелюдскими глазами. Недаром говорили, что ей минул четвёртый век. Князья менялись, умирая, простые люди – так же, а костяная ведьма жила и подпитывалась горячей кровью. В самый голод она съедала животных, но чаще всего хватала любопытных людей, которые забрались в глубокий лес. Интересно, почему ведьма пускала её, Василику? Могла ведь выскочить из–за ворот и схватить, но нет, видимо, не приходилась ей по вкусу молодая девка. Может, она предпочитала охотиться и любила, когда добрый человек кричал и вырывался, а не сам шёл в морщинистые руки?
Яшень погнал подальше от колдовского края. Лешачата проводили Василику любопытными взглядами. Наверняка расстроились, что она не принесла им снеди. Что поделать, не всякий раз получилось что–то утащить. Однажды её увидела кухарка. Пришлось признаться, что купеческой дочке захотелось поесть вишнёвого варенья прямиком посреди ночи, а будить слуг было несподручно. Та вроде бы поверила, но посмотрела косо. С тех пор Василика проявляла осторожность. Мало ли, вдруг кто расскажет мачехе, а та заподозрит неладное.
Ночной воздух приятно холодил. В лесу было особенно свежо, намного лучше, чем в людной деревушке или городке. Трактиры стояли полупустые – не всякому хотелось сидеть в четырёх стенах, вдыхать жаркий воздух и есть жирную похлёбку. Другое дело – цветочно–травяные ковры. Иногда Василика видела возле опушки лекарок и колдуний, которые выискивали нужное при нарастающей луне. И сейчас две женщины бродили неподалёку. Она видела их силуэты, но не стала подходить близко. Василика надеялась, что они тоже не обратят на неё внимания. Поговаривали, будто у лекарок и колдуний были птичьи глаза вместо человеческих, потому они умели собирать и выплетать венки даже в непроглядной тьме. Так благословила их Трёхликая Богиня–Пряха, питавшая особую любовь к разным ведающим.
Яшень понёс Василику к дому. Они враз проскочили цветочный ковёр, пшенично–горькое поле, где колоски сплетались с полынью, и подъехали к самому краю родной деревни. Домики чернели, не было видно ни одного огонька. Все давно уже спали.ю а петухи только–только открывали глаза, чтобы прокричать первый раз и рассказать всем о том, что скоро начнёт подниматься солнце. Василика спрыгнула на землю, взяла коня за поводья и тихонько повела сквозь скрипучие ворота. Они прошмыгнули во внутренний двор. Хорошо, что Яшень понимал её. Он научился бесшумно переступать и не фырчать лишний раз. Василика отвела его в стойло, сняла седло, насыпала овса и проверила, хватает ли воды в ведре. После она проскользнула в дом, пользуясь ходом для слуг, разделась и легла в похолодевшую постель.
Ей это было не впервой. Обычно Калина не замечала или не хотела замечать, реже – слышала от слуг и с криками запирала Василику в комнате, заставляя трудиться над подвенечным платьем и пришивать к подолу бусины, багряные кружева, а ещё – новый кусок ткани. Она работала медленно, отчасти и потому, что не получалось. Чутьё шептало Василике, что Калина не выдаст её замуж, пока та не сошьёт платья. Не станет же мачеха позориться и идти к швее. Так поступали только самые неумелые рукодельницы. Потом их высмеивали настолько сильно, что страшно было выйти из дому. Поэтому каждая молодая девка знала: плохонькое, но собственное платье лучше, чем цветастое и кружевное, но сделанное чужими руками. Хотя говорили, что столичные белоручки прикасались к шитью лишь ради удовольствия, а сами держали в доме умелых рукодельниц, которые могли и подол подшить, и каменья нитками скрепить, и кокошник подправить.
Но в их далёкой Радогощи было принято по–другому. Иначе Калина не стала бы суетиться и следить за всеми тремя девками, чтобы каждая могла в любой миг нарядиться, показаться жениху и ждать сватов после удачных смотрин. Василика застонала, вспомнив, что к подвенечному платью нужен был ещё и каравай, румяный, пышный и солёный. Всякая невеста должна была преподнести его дорогим гостям и подождать, пока те насытятся, а заодно и поймут, что девка – та ещё умелица. И зачем оно, если у них всё равно готовят слуги? Спросить бы у Калины, да только она снова схватится за сердце и назовёт Василику непутёвой. А может, мачеха и сама не знала? Делала, как заведено, чтобы люди не засмеяли, и только. В Радогощи, да и других деревнях, чтили старые обряды и с уважением относились к тем, кто выполнял их.
Василика тяжело вздохнула и зарылась в тонкое летнее одеяло, свернувшись комом. Яркая луна светила за окном и словно бы подмигивала ей, мол, знаю я, девка, твою тайну, но не боись, никому не расскажу. Оставалось верить, что Калина не узнает и подумает, будто падчерица просидела за багряными цветами весь вечер, пока не погас тонкий огарок на расписном блюдце.
С этой мыслью Василика провалилась в глубокий сон. Ей виделся лес, дикий, непроглядный, с вывернутыми корнями и мшистыми пнями, на которых росли грибы. Завывал летний прохладный ветер, шелестели кроны и скрипели огромные дубы, зовя её. Они просили Василику забираться поглубже, куда ещё не ступали люди, и она шла, перескакивая по тропинкам и проскальзывая между столбов. Вдруг возник тонкий огонёк. Он поманил Василику. Пришлось быстро побежать, нагибаясь и уклоняясь от еловых лап. Вверху ухнул филин, сорвавшийся с ветки. Птица взглянула на Василику и вдруг превратилась в жуткую седую ведьму. Она хрипло захохотала и попыталась протянуть пятнистые руки к испуганной девке. От страха, пробравшего всё тело, Василика подскочила в постели и открыла глаза.
