Среди других коллег Планктон Антонович выделял главного лингвиста Валентина Николаевича Бордовских, к которому относился с интересом и уважением. Бордовских был неплохим мужиком чуть за сорок, разносторонним и добрым, хотя с придурью, и в департаменте слыл чудаком. Валентин говорил, что был трижды счастливо женат, считал себя байкером и часто приезжал на работу на стареньком мотоцикле с коляской, иногда даже зимой. Бордовских уже лет десять жил на даче, принципиально не смотрел телевизор и регулярно увлекался отчаянными женщинами с сомнительным прошлым и туманным будущим: парашютистками, байкершами, рокершами, скалолазками и другими неформалками. В периоды влюблённости Бордовских совершал подвиги и писал стихи, а после закономерного разочарования замыкался, выпивал в одиночестве и тускнел. В депрессивной фазе своего цикла Валентин был неразговорчив и рассеян: казалось, что он мысленно гонит свой колясыч какими-то заоблачными дорогами. Чем именно занимался Бордовских по работе, в Департаменте никто толком не знал, хотя Валентин считался классным специалистом. За романтизм и отвагу ему многое прощалось.
С остальным коллективом, преимущественно женским, Планктон Антонович старался поддерживать ровные доброжелательные отношения, был всегда вежливым, проявлял гибкость и тщательно избегал конфликтов.
***
Бронницкий проснулся среди ночи, оторвал голову от стола и не сразу понял, где находится. На душе было тоскливо, словно случилось что-то непоправимое. В окне ядовитым светом ярко моргала наружная реклама. Постепенно вспомнил участкового, как санитары выносили бабушку… Планктон перебрался на диван и накрылся пледом: нужно было срочно заснуть, ибо вставать рано, но сон не шёл, постоянно спотыкаясь о воспоминания, так или иначе связанные с покойной и с детством.
Евдокуша, пока не выжила из памяти, ненавидела маму Планктона и всячески отравляла жизнь молодым родителям. Вскоре после возвращения из Чехословакии они не выдержали и переехали из двухкомнатной квартиры Евдокии Никифоровны в коммуналку на Ленинском проспекте к тестю с тёщей: Василию Михайловичу и Валентине Мефодьевне. В одной комнате они вшестером прожили два года: дедушка с бабушкой, мама с папой и Планктоша с братом.
В квартире было еще две комнаты: в одной жила интеллигентная еврейская семейная пара без детей, а в другой – ужасная женщина Василиса, приехавшая по лимиту из глухой деревни и отработавшая много лет на вредном производстве, за что ей, собственно, и дали эту комнату. Василиса была слабоумной, но от природы физически очень сильной и здоровой.
Между Василисой и другими жильцами регулярно случались драки с вызовом милиции. Однажды, когда Василиса мыла пол в коридоре, Планктоша решил поиграться с общим телефоном в прихожей, и женщина ударила его по голове половой тряпкой. Тряпка была мокрая, тяжелая и ужасно вонючая, от мощного удара она обернулась вокруг головы мальчика. На его вопли выбежал дедушка, завязался бой, вскоре появился участковый…
Бабушка запрещала Планктону Антоновичу играть со спичками, пугая опасностью пожара и тем, что спичками можно отравиться, если сера с головки попадет в рот. Вскоре после инцидента с тряпкой он прокрался на общую кухню и насыпал спички в заварочный чайник Василисы. Планктоша действительно хотел её отравить, отомстить за своё унижение. Спички были обнаружены, но взрослые решили, что это он просто так, по недоразумению игрался. Бронницкого наказали.
А однажды летом Планктон Антонович пошёл гулять с дедушкой Васей – было ему лет, наверное, пять. Внезапно налетела гроза и, чтобы переждать непогоду, они сели в трамвай и доехали до конечной и обратно. Страшный косой ливень барабанил по крыше трамвая и заливал стёкла, деревья гнулись, оборванные листья и ветки перелетали через дорогу, сверкали молнии, а Планктоша с дедом мчались в пустом трамвае сквозь бурю на огромной скорости с жутким лязгом, звоном и грохотом. Мальчик был заворожен и счастлив и очень любил своего дедушку.
Он ворочался на диване и всё больше проваливался в воспоминания: новая квартира в Тёплом стане, летние каникулы в школе, дедушка вышел на пенсию – они с бабушкой стали приезжать почти каждый день и подолгу гулять в лесу с Планктошей и его братом. Бронницкий – второклассник, уже почти взрослый, руки в карманах, – степенно шёл рядом с Василием Михайловичем и просил рассказать про войну. Планктон Антонович любил военные фильмы, интересовался историей и обожал дедовские рассказы.
– Дедушка, а вот как ты воевал? – спросил мальчик.
– Ну я же тебе уже рассказывал, – отвечал Василий Михайлович. – Да не очень я, милый мой, люблю это, знаешь. Вот те, бывает, что по встречам ветеранов, которые – весь пиджак в орденах, или вот даже по телевизору – есть такие. Вот, значит, любят рассказать, только, как бы это… ну, он, может и на фронте-то не был: в тылу, примерно, просидел или снабженец… А кто фронтовик настоящий, кто вот был, прошёл, так сказать, тот стало быть, знаешь… тяжело вспоминать.
Планктон Антонович перевернулся на узком и жёстком чужом диване, обнял вышитую подушку. Он знал, что нужно пройти эти формальности, разговорить деда – и тогда истории о войне польются широкой рекой, одна невероятней другой. Он приготовился ждать, набрался терпения и даже немного схитрил.
– Дедушка, а ты солдатом был или командиром? Или, может быть, разведчиком?
– Я, милый мой, служил связистом при ракетном дивизионе. Это, знаешь, «Катюши» – назывались так… Грузовик, на нём направляющие – вроде как рельсы такие, и снаряды реактивные. Так их солдатики прозвали, значит – «Катюша». Ласково. Мощное оружие: немцы, знаешь, их боялись, ой-ой-ой. Как начнёт, так земля дрожит! И так, знаешь: «виу, виу» – снаряды летят, воют… Жутко так воют. Страшное оружие было, наши «Катюши».
Планктоша прекрасно знал, что такое «Катюши»: огненные стрелы в чёрном небе, их часто показывали в военных фильмах и хрониках к годовщине Победы. Он очень серьёзно, со знанием дела кивнул.
– Их сначала на ЗиСы ставили: грузовик такой, отечественный, – продолжал Василий Михайлович. – Потом американский «Студебеккер», вот так вот. Вот то хорошая машина была: мощная, как говорится, надёжная. И у каждой «Катюши» расчёт: командир, значит, наводчик, водитель и заряжающие. А я был связист при дивизионе, вот.
– Командир «Катюши», он ручку крутит. Такая катушка у него эбонитовая с рукояткой, значит, и он её крутит – каждый круг контакт замыкает и ракета, значит, срабатывает. Уходит ракета, улетает. Шестнадцать кругов, так вот, потому как шестнадцать снарядов было. Бывает, что медленно – чтобы немца извести, потому как сидят и ждут, а бывает, что подряд, быстро-быстро. И потом, значит, ещё круг – на холостой поставить. Прислали нам одного командира: лейтенант молодой. Старого командира убило, значит – погиб он. Хороший был командир. Прислали молодого, и он, значит, забыл на холостой поставить. А ведь, как говорится, осталась шестнадцатая направляющая на контакте. И вот, значится, заряжающие стали ракеты ставить, так вот, заряжать по одной, и когда последнюю ставили – сработала. И двое у нас заряжающие пропали… который снизу, примерно, его огнём убило: из ракеты, из сопла. Сгорел, сапоги только остались. Второй, должно быть, зацепился. Улетел с ракетой той. Мы точно того не знаем, рукавом может или ремнём… но мы поискали его и не нашли. Ну, не очень, конечно, далеко искали – к немцам же мы не пойдём его искать всё-таки. Но поискали. Погибли заряжающие, вот так вот, двое.
Планктон на всякий случай хихикнул, хотя не был уверен, что дедушка шутит.
– Я был связист при гвардейском ракетном дивизионе, – продолжал дед. – Я провод тяну: катушка у меня с проводом на спине, так вот, и я должен, как говорится, обеспечить связь с командным пунктом. Побежал по линии, пошёл; катушка – на спине, на ремнях, и провод разматывается, вот так вот. Тяжёлая катушка! И если обрыв, значит – то это… связист тоже бежит и должен я, стало быть, тот обрыв найти. Так ведь то война, там, милый мой, знаешь… взрывается, стреляют, боже ж ты мой! И обрыв, он часто бывает. А связист, я должен связь обеспечить, значит, чтобы командир мог всегда с НП связь иметь. НП – так у нас, к примеру, наблюдательный пункт назывался.
