Для меня остаётся загадкой, почему мой обманъ до сихъ поръ не раскрытъ. По какой причине въ коммерческомъ предпріятіи, якобы нацѣленномъ на максимальный результатъ въ дѣлѣ извлеченія прибыли, мнѣ продолжаютъ платить мой огромный окладъ за то, что я ничего не произвожу, занимаю чужое мѣсто и ѣмъ чужой хлѣбъ? Почему, наконецъ, за мной оставили должность въ разгаръ послѣдняго биржевого кризиса, когда добрая треть моихъ сослуживцевъ осталась не у дѣлъ?
На своей работѣ я теряю остроту ума и разлагаюсь какъ личность. Я продаю дьяволу свою безсмертную душу и свои таланты, отъ которыхъ, признаться, уже почти ничего и не осталось. Каждый вечеръ я больше всего хочу напиться пьянымъ, чтобы забыть позоръ прошедшаго дня, и какъ правило мнѣ это удаётся. Въ пьяномъ видѣ меня зачастую охватывает міровая скорбь, я рыдаю и делаю истерику, а супруга моя ненаглядная Анна Семёновна меня жалѣетъ и успокаиваетъ.
Я чувствую себя ничтожествомъ, при томъ глубоко несчастнымъ. Самое ужасное заключается въ томъ, что кромѣ опостылѣвшаго ремесла своего я не имѣю ни склонности, ни навыковъ къ какому-либо иному занятію.
Но что же дѣлать? Что дѣлать? – съ отчаяніемъ говорю я себѣ и не нахожу отвѣта.
За симъ остаюсь искренне твой другъ,
Антонъ Бронницкий
Санктъ-Петербургъ
1.IV.1908 г.
Планктон Антонович отложил письмо прадеда и уставился взглядом в занавеску. «Невероятно, ведь ничего не изменилось за сто лет! – удивился молодой человек. – Показное благополучие! Как ведь точно подметил прадед – и сколько этого сейчас, допустим, даже у меня на работе. Все эти понты: тачки, часы, галстуки дорогие… Как будто он сейчас это всё написал! Я ведь тоже это всё ненавижу, мне вообще всегда казалось, что быть богатым – стыдно! Не зажиточным, не состоятельным: именно богатым. Всегда думал, что миллионеры благотворительностью занимаются от стыда…»
Бронницкий глубоко задумался. «Как всё-таки тяжело читать со всеми этими ятями… И почему письма остались у бабушки? Он их не отправил, что ли? Или вернули? Вот и спросить теперь некого…»
Незаметно он уснул, уронив голову на локоть.
***
Командовал Департаментом лингвистического обеспечения невербальных операций его начальник Евгений Данилович Сорокин, человек удивительных и редких достоинств. Евгений Данилович сочетал в себе несочетаемое и вмещал невместимое. Сорокин был лингвистом-культуристом, что само по себе примечательно. Ещё на первом собеседовании Планктон Антонович был удивлён внешним видом будущего шефа: широкими плечами и тугими бицепсами, затянутыми в рукава безупречного костюма. Обладая нестандартной фигурой, Сорокин обшивался у модного портного – индуса: двубортные костюмы классического кроя в полоску, как у буржуев с революционных плакатов, цветные сорочки с белыми воротничками и двойными манжетами под запонки.
Одевался Сорокин старорежимно, педантично, с фанатизмом, что не мешало ему поддерживать чудовищный беспорядок в кабинете: рабочий стол и все горизонтальные плоскости были покрыты десятисантиметровым слоем бумаг, присыпанных порошковым питанием для спортсменов. В этом хаосе Евгений Данилович прекрасно ориентировался и всегда мог молниеносно извлечь из-под завалов нужный документ.
Сорокин был хорошим знатоком истории и обладал обширнейшей коллекцией кинолент про войну, в том числе крайне редких. В фильмах его в первую очередь интересовали сцены убийств и ранений: Евгений Данилович не признавал художественную составляющую киноискусства. Впрочем, насилие вне боевых действий начальника Департамента, к счастью, тоже не привлекало. Сорокин боялся хулиганов и уличных драк и был крайне мнителен в вопросах здоровья.
Евгений Данилович был действительно классным профессионалом с великолепным образованием, широчайшим кругозором и почти безграничным словарным запасом, по-английски говорил с оксфордским акцентом, но в быту использовал оригинальные эвфемизмы. Одежду он неизменно называл «лохмотьями», пищу – «объедками», головной убор – «треухом» или «колпаком», женщину независимо от возраста – «старухой». Такое постоянство вызывало уважение. Когда Сорокин сильно уставал или нервничал, он начинал слегка заговариваться, подолгу рассматривать свои лаковые полуботинки и бормотать что-то под нос, иногда по-английски.
Планктону Антоновичу часто казалось, что мысли Сорокина имеют форму куба. Столкнувшись с концепцией иной формы, Евгений Данилович был вынужден сначала мысленно дополнить её до куба и только потом найти подходящее место в матрице своего сознания. В ситуации, когда что-то происходило не по правилам, Сорокин терялся и впадал в ступор. Именно поэтому Евгений Данилович был в принципе не способен водить автомобиль, по крайней мере в российских условиях, хотя водительское удостоверение получил еще в автошколе ДОСААФ СССР.
Сорокин был мягким человеком и хорошим начальником: всегда защищал и выгораживал своих подчинённых, допускал в Департаменте разные вольности (хотя, возможно, многое просто не замечал) и по первой просьбе давал в долг до зарплаты. Сотрудники любили Сорокина. Самое главное, чем Евгений Данилович отличался от своих коллег – у него одного никогда не возникало и тени сомнения в том, что он сам, вверенный ему Департамент и весь банк в целом занимаются чем-то полезным и нужным. Во всём пёстром коллективе Евгений Данилович единственный ходил по самой грани безумия и потому был на своём месте в этом безумном офисном мире.
Бронницкий также приятельствовал с заместителем начальника Департамента Дмитрием Владимировичем Тюлипиным. Планктон и Дима регулярно ходили вместе обедать с пивом, как правило по пятницам, и дважды сильно напились на корпоративных вечеринках: под Новый год и 7 марта. Это располагало и некоторым образом даже обязывало. Тюлипин, намного старше Бронницкого, был высок, сухощав и несколько деревянен, при этом манерами и голосом напоминал кота.
Тюлипин позиционировал себя интеллектуалом, эстетом и галантным любителем женщин. Он коллекционировал редкие книги, которые не читал, соблюдал пост и был убеждён, что половой акт негра и белой женщины оставляет в теле последней некий генетический след, который даже спустя много лет может привести к рождению темнокожего ребёнка. Дмитрий Владимирович делал девушкам двусмысленные комплименты:
– Ирочка, какое у тебя красивое платье сегодня, – мурлыкал лингвист. – Я бы хотел сейчас оказаться между двумя холмами.
Ирочка изображала смущение.
Дмитрий Владимирович специализировался на устной лингвистике и фонетике. Если Планктон Антонович переводил разговорный сумбур коллег в письменную форму, то Тюлипин осуществлял обратный процесс по преобразованию печатного слова в устную речь и был незаменим в общении с навязчивыми клиентами. Когда какой-нибудь особенно назойливый вкладчик надоедал вопросами про свои деньги, такого переправляли к Тюлипину. Дмитрий Владимирович до бесконечности зачитывал клиенту тоскливые регламенты, обсуждал фонетические аспекты, обращал внимание на нюансы отдельных звуков, ставил под сомнение смягчение некоторых согласных, подчеркивал специфику расстановки ударений, допускал возможность диалектных и жаргонных произношений, а также учитывал индивидуальные особенности речи. Говорил Тюлипин тихо, медленно, с гипнотизирующими кошачьими интонациями. Даже самые стойкие не выдерживали больше трёх дней.
Бронницкий водил дружбу с младшим лингвистом Андреем Владимировичем Сидоровым, которого студентом последнего курса взяли в Департамент на производственную практику и по рекомендации Сорокина после диплома приняли в штат. Андрюха оказался нормальным пацаном и тем, кого называют «своим парнем»: любил Родину, тонко чувствовал несправедливость, ненавидел «чурок» и «пиндосов», был наглым, хамоватым и никогда не сомневался в своей правоте. Это подкупало. Младший лингвист писал не очень грамотно, а по-английски говорил с жутким акцентом, чем особенно нравился некоторым заказчикам. Андрюху всегда привлекали к проектам, предполагающим коммуникации с чиновниками, китайцами или бывшими бандитами: с ними Сидоров почему-то быстро находил общий язык. Планктон Антонович чувствовал, что Андрей тянется к нему. Первые полгода он пытался сдерживать дистанцию, но потом сдался: Андрей и Планктон крепко подружились и регулярно общались вне работы.
