Я задержалась.

Я написала заявление на увольнение через две недели после возвращения, согласившись задержаться для защиты бюджета по просьбе Горского, который не скрывал своего расстройства моим уходом, но достаточно быстро, за пару дней подыскал мне замену. Ростислав был в отпуске, и я искренне была этому рада: не придется неловко прощаться, придумывать любезности, быть вежливой.

Мы встретились лишь в самый первый день, когда он передавал мне часть своих дел. Все такой же самоуверенный, надменный, резкий — но теперь я бы низачто не посчитала бы его похожим на моего Костю, нет, теперь даже кедр, сандал и что-то еще не могли ввести меня в заблуждение относительно моих к нему чувств.

Я даже не спросила его, как там Сережка. Мне не хотелось. Как и прислушиваться к сплетням, которые снова стали до меня доноситься.

Вокруг вдруг стало так много лжи, что я начала в буквально смысле задыхаться от нее; она давила на меня и снаружи, и изнутри, заставляя сожалеть и злиться — правда, эта злость была иного рода, как боль в нарыве за несколько секунд перед тем, как его вскроет, чтобы выпустить гной, острый скальпель.

Я знала, что вот-вот прорву этот нарыв. Я должна была рассказать Косте о себе и Ростиславе, открыть ему правду, пусть даже она могла ввергнуть нас в состояние новой войны, но не молчать — потому что это никуда не денется, не рассосется само, не перестанет быть ложью, моим предательством, моей ошибкой, за которую расплачивались мы оба.

Я любила Костю еще сильнее за то, что он ни разу об этом не заговорил.

Я знала, что буду любить его, даже если он после признания меня возненавидит.

…Мой дом, кирпичная пятиэтажка, такая же серая, как и большинство домов в Уренгое, и такая же безликая, как северная природа, к которой я так и не смогла привыкнуть за эти годы, вырос перед нами как будто из-под земли.

Ростислав остановил машину у подъезда, и я взялась за ручку двери, но не удержалась. Протянув руку, сжала ладонь, лежащую на рычаге переключения скоростей, ощутила пальцами тепло его кожи и металл обручального кольца…

— Удачи тебе и прости за все. Прощай.

Мы посмотрели друг на друга в последний раз: взгляды встретились и тут же разошлись, брызнули в разные стороны, как стайки испуганных птиц. Наши сердца, связанные, как мне еще недавно казалось, если не влечением, то взаимной симпатией, без сожаления выдернули из себя ростки этой симпатии, и пусть эта неглубокая ранка еще меня беспокоила, я знала — совсем скоро она без следа заживет.

Я открыла дверь и выбралась из машины, намереваясь как можно быстрее зайти в подъезд и укрыться там от взгляда, которым — я чувствовала — Ростислав меня все-таки провожал.

Но не успела.

Жизнь иногда заворачивает сюжеты покруче любой мелодрамы, и моя превратилась именно в такую в миг, когда я увидела, что на подъездном крыльце, устремив за мою спину хищный кошачий взгляд, стоит Костя.

— Значит, коллега, — проговорил Костя, пока я поднималась по ступеням ему навстречу. — Наш давний друг Ростислав Макаров?

— Да, — сказала я. — Это он.

Я остановилась напротив Кости, но он отстранил меня и шагнул вперед, к уже отъезжающей машине, и проводил ее взглядом так внимательно, словно пытался запомнить на всю жизнь.

— Ну что же ты не пригласила его на чай?

— Костя, перестань, — сказала я. — Мы попрощались, все. Забудь.

Он обернулся и окинул меня взглядом — сверху вниз, так внимательно, словно видел впервые. Губы сжались, лицо побледнело так, что брови на нем превратились в мазки темной краски, но тон был угрожающе спокоен:

— Идем домой, Юся. Пора собираться.

Костя впустил меня в подъезд и позволил первой войти в квартиру, но сам едва переступил порог. Прикрыл за собой дверь, остановился, прижавшись к ней спиной, пока я снимала обувь и клала сумку на тумбочку у стены.

— Я не могу так больше.

Я резко обернулась, удивленная тем, как звучит его голос: лишенный эмоций, какой-то черно-белый, будто фотография, на которую наложили фильтр. И лицо его сейчас было безликим и бесцветным, и даже губы стали белыми, как будто от них отлила вся кровь, и уперся он затылком в дверь так крепко, что чуть сильнее — и точно останется вмятина.

— Почему ты согласилась уехать отсюда, Юся? Чтобы начать все сначала со мной… или чтобы оказаться подальше от Ростислава Макарова, раз уж не вышло быть с ним?

— Что?!

— Ты… — Костя запнулся, — любишь Макарова, так?

Мое сердце упало. Люблю Макарова?.. Я?!..

— Нет! Костя…

— Ты можешь хоть раз сказать мне правду насчет вас двоих? — перебил он, даже не пытаясь слушать. — Что-то у вас было?

— Не было. — Но он не верил, я видела по глазам, что не верил. Я шагнула вперед, протягивая к нему руки, внутри меня все оборвалось от нахлынувшей паники. — Костя, послушай, давай мы сядем и…

— Значит, ничего у вас не было. — Костя снова перебил и как-то даже выпрямился, еще сильнее вжавшись затылком в дверь и неотрывно глядя на меня, и я остановилась под этим взглядом, словно перед барьером, который было не переступить. — А привез он тебя по великой дружбе? И глаз от тебя оторвать не мог, пока ты уходила, тоже, видимо, только из-за нее?

Он затряс головой.

— Я не верю тебе, Юся. Ни капельки не верю.

— Как будет тебе угодно, — сказала я сквозь зубы, и пространство между нами начало стремительно накаляться.

Я дернула пуговицу пальто, расстегнула, едва ее не оторвав, жалея, что под рукой нет ничего тяжелого, что можно было бы запустить в стену.

— Не веришь? Ну и отлично, не верь… Идиот, ведь нас ведь было все хорошо. Мы ведь помирились, мы ведь ни разу за месяц не поругались!.. — Еще пуговица, и голос мой взвивался все выше. — Чего ты добиваешься сейчас, Костя? Хочешь, чтобы все снова стало, как раньше? Хочешь вернуться к тому, что было?

Еще пуговица — и эта все-таки оторвалась, и я швырнула ее в стену, вымещая злость.

— Я не спала с Макаровым! Мы не любовники и уж тем более не друзья! Я придумала все это тебе назло, Костя, я хотела, чтобы ты почувствовал то же, что чувствовала я, чтобы тебе было так же больно, как было мне!

— Ты своего добилась, — сказал он тихо, и эти слова меня еще больше подстегнули:

— Ты все еще хочешь правды? Вот тебе самая чистая правда, — я зажмурилась, снова открыла глаза и выпалила так яростно и четко, как только могла, отрезая себе к чертовой матери все пути к отступлению и побегу: — Я и Ростислав однажды чуть было не переспали. Мы целовались. Мы номер в гостинице сняли, мы разделись и в постель легли, а потом я, черт тебя дери, не смогла! — Я швырнула пальто на стул; голос у меня срывался, кровь бурлила. — Этой правды ты хотел? Теперь тебе стало легче? Ненавижу тебя за то, что ты все снова портишь, Лукьянчиков. Ненавижу!

Слово прозвучало в наступившей тишине, как звон разбитого стекла.

— Почему ты вышла за меня замуж, Юся? — спросил Костя все так же тихо и невыразительно, не двигаясь с места. — Если я такой плохой, если ты так ненавидишь меня, что готова была изменить, почему ты согласилась?

— Лучше скажи, почему ты женился на мне? — выкрикнула я. — Почему тебе так надо было жениться на истеричке ненормальной, которая только и делает, что на тебя орет, и которой ты не веришь? Нашел бы себе ту, с которой спокойно и от которой не хочется уйти навсегда!

Мы снова стояли друг напротив друга: заклятые любовники, враги, готовые наносить удар за ударом, — и вдруг ясная мысль пронзила мой мозг: мы не остановимся.

Мы будем ломать и мучить друг друга до тех пор, пока кто-то из нас не сломается до конца. Будет новая битва и новая попытка расстаться, а за ней — еще одна и еще, и еще, и еще… И однажды моя любовь и мое сердце треснут и рассыплются в прах.

— Костя, — сказала я жалобно, — я тоже больше не могу, я не хочу так больше…