Я не выдержала и позорно сбежала.

Как в тумане, не соображая, что делаю, добралась на такси до больницы, рванула бегом к отделению мимо стола справок — «Вы куда? Женщина, а ну стойте!» — думая только о том, что если эта идиотка Степанида наговорила чего-то подобного Ростиславу, то я ее просто задушу!

Я увидела Ростислава, сидящего на кушетке возле палаты, и вся моя злость в мгновение ока прошла, сменившись бурей других эмоций, среди которых было все: от облегчения до жалости и какой-то щемящей радости, которую я не могла понять. Он обернулся на звук шагов, поднялся и молча стоял и смотрел, как я иду к нему, а я, не замедляя шага и не думая о том, что делаю и как это может выглядеть, врезалась в него, обняла свободной рукой за шею и на мгновение просто прижалась щекой к его щеке.

Его рука машинально скользнула вверх по моей спине, притягивая меня ближе, и я опрометчиво закрыла глаза.

Кедр, сандал, что-то еще…

— Все наладится, наладится, вот увидишь. — Я еще раз вдохнула его запах и все-таки отстранилась, но Ростислав словно этого не заметил и разжал это полуобъятье, только когда я заставила себя отступить. — Как Сережа?

Он не спросил, что я здесь делаю и как вообще меня пустили, и ответил так, словно ждал вопроса:

— Стабильное. Доктор сейчас у него, жду.

— Все наладится, — снова уверенно повторила я и, не удержавшись, погладила его по плечу. — Лида знает? Ты ей дозвонился?

— Не дозвонился, — сказал он, снова будто не замечая прикосновения. — Она с ума сойдет. И так узнала только вчера, что Сережка заболел. Я штук двадцать СМС написал, ни одной доставки.

— О, вот и мама появилась, — сказала ласково доктор, выходя из палаты, и я отпрянула от Ростислава, чувствуя себя так, словно нас застали во время поцелуя или чего-то похлеще. — Ну, не переживайте, температура упала, скоро ему станет лучше. Зайдите, но только недолго, он слабенький еще…

И Ростислав, забыв обо мне, шагнул в палату.

Пальцы мои вдруг сами собой разжались, и пакет с фруктами упал на пол. Рыжий солнечный апельсин выпал из него и покатился, словно смеясь и радуясь тому, что услышал, и я опустилась на колени на серый линолеум и подняла его, не зная, что теперь с ним делать… как и с тем, что мне вдруг на мгновение снова отчаянно захотелось, чтобы стало реальностью то, чего у меня и Ростислава Макарова не будет никогда.

Сережка проболел почти целый месяц и вернулся домой из больницы уже в октябре. За несколько дней до его выписки Ростислав Макаров ушел в отпуск на те самые долгие шестьдесят шесть дней, что значило, что увижу я его только ближе к зиме.

Пока Сережка болел, мы часто говорили о нем. Ростислав рассказывал об одноклассницах сына — они приходили к Макаровым и тоже принесли апельсины и печенье, которая одна из них испекла сама, — о персонале больницы, который тоже уже был очарован маленьким Макаровым и позволял ему все на свете, о самом Сережке, который уже страшно устал от больницы и постоянно канючил, что хочет домой.

— Правда, — сказал он мне еще в самый первый вечер после моего визита в больницу, — мне пришлось сказать Лиде, что ты — Сережкина учительница. Степанида Назаровна-то у нас не молчунья. Рассказала, что приходила красивая и немного сумасшедшая женщина, которая сбежала от нее на середине разговора.

— Эта сумасшедшая женщина сейчас провалится от стыда сквозь землю, — сказала я, снова заливаясь краской до самой шеи. О господи, о чем я только думала, заявляясь к нему домой? Думала ли вообще? — Прости. Я создала тебе проблемы?

— Все нормально, — махнул Ростислав рукой. — Проблем нет.

— У тебя идеальная жена, — вырвалось у меня. — Я бы жутко ревновала, узнав, что мой муж иногда возит с работы и на работу свою коллегу. Сережка-то тоже вряд ли молчит.

Я поняла, что перегнула палку, сразу же: его лицо потемнело, а движение, которым он отставил чашку, было таким резким, что кофе пролился на стол.

— Все нормально, — сказал он так непререкаемо, что я не решилась даже извиниться за свою бестактность.

Наш короткий диалог словно спустил меня с небес на землю. У Ростислава были жена и сын, и коротали мы время за беседами только постольку поскольку — перед отпуском Макаров передавал часть текущих дел мне, и нам снова пришлось задерживаться в офисе допоздна. Ничего другого. Совсем ничего.

Ситуация с Любой только подпитывала мою уверенность.

История Любы была похожа на мою, за исключением того, что у Любы было двое детей и приехала она на Север к родне после тяжелого развода. Люба была по образованию юристом и специализировалась в договорном праве, и Горский, прочитав ее резюме и выслушав жалостливую историю и заверения в том, что работать Люба готова за всех и вся, взял ее без разговоров.

Юля Жалейко — единственная наша договорник, вздохнула с облегчением, узнав, что ей на помощь придет опытный работник… и, как оказалось, зря.

Люба без нареканий отработала первый месяц, но потом ее малолетние дети, видимо, переживая акклиматизацию, стали поочередно болеть. Больничный раз, больничный два-с, потом заболела сама Люба, а потом снова младший ее ребенок, и однажды, на планерке у Макарова, которая бывала у нас каждый день следом за «большой», у директора, Юля осторожно намекнула, что работы у нее по самую макушку, а разгребать по-прежнему приходится одной.

Ростислав, как обычно, в выражениях не стеснялся. Досталось и Горскому, который опять взял кандидатку на свое усмотрение, и самой Любе, которая в тот день по счастливой — а точнее, несчастливой для нее — случайности вышла с очередного больничного, и мне.

Уволить просто так одинокую мать двоих несовершеннолетних детей мы не могли, но работая так мало и так редко, она просто не могла однажды не проколоться — и мы ждали этого и наконец-то дождались. Люба была уволена за однократное грубое нарушение должностных обязанностей за неделю до отпуска Макарова… и, уходя, громко хлопнула дверью и заявила, что намерена обратиться в суд.

Горский был недоволен, Ростислав — зол так, что подходить к нему ближе, чем на три метра, было опасно… но у меня не было выбора, так что я снова принимала весь огонь на себя.

— Некоторые люди приходят работать, а некоторые — получать зарплату… — цедил он, когда я заходила. — Нет, ты слышала? Эта яжемать пойдет в суд! Сначала рыдает у Горского на плече и умоляет взять ее на работу, потому что дети, а теперь она пойдет в суд!

— Ты слишком сильно на нее давил, — замечала я, подсовывая ему бумаги на подпись. — Она была белая как мел, когда вышла из канцелярии. И вообще-то я тоже рыдала, когда пришла устраиваться на работу. Это не показатель.

— Да неужели? — язвил он, холодно глядя на меня. — Мне сейчас что, извиниться перед тобой?

— Ну что вы, Ростислав Евгеньевич, — я забирала документы, сдерживаясь из последних сил, — это мне стоило бы извиниться за то, что Горский и меня принял на работу без вас.

Я почти радовалась тому, что он уходит в отпуск.

Я не смогла бы сказать, как получилось, что я и Ростислав Макаров в последний вечер перед его уходом в отпуск оказались вместе в каком-то клубе, где играла оглушительная музыка, переливались огнями игровые автоматы и толпа народу бесцельно, бесстыдно и бесконтрольно убивала свое время.

Я вышла из офиса, раздраженная и уставшая… и голос Ростислава, раздавшийся со стороны его машины, прозвучал так неожиданно, что я вздрогнула и едва не споткнулась на покрытом ледяной коркой асфальте.

— Юстина.

Он не сказал больше ни слова, но я, безмолвно и покорно, так, словно он накинул на меня аркан и потянул, приблизилась и запрокинула голову, чтобы посмотреть в его лицо.

— У тебя все хорошо? — Я и сама не знала, почему спросила.

— А у тебя? — спросил он.

— У меня да.

— И у меня да. — И он просто открыл мне дверь машины.

Бильярдный зал был небольшой — всего четыре стола, но было еще очень рано, так что нас там оказалось только двое. Мы играли, смеялись, пили безалкогольное пиво, говорили — я даже не смогла бы вспомнить, о чем именно, — подначивали друг друга, когда совершали глупые ошибки, и когда совершали неглупые тоже, подсказывали друг другу, как лучше ударить.