Между тем, хотят они слышать повесть сих странных приключений, кои его на сию чреду поставили. Седя с ними купно, угождает он их любопытству и сию чудную повесть им вещает. Удивление и радость в очах их попеременно изображаются, едва могут они удержати свое восхищение, которое по окончании слова его тем сильнее изъявляемо было.
Но среди их радости он от них уклоняется и в уединенное свое жилище отходит. Тамо по велению его восставил Итобал алтарь разрушенный и покрыл его цветами; он ниц пред ним упадает, и, объемля остатки сени своея: «Дражайшее убежище! — вопиет он. — Я еще возмог тебя узрети! тебя, которого видети никогда не чаял и где ни гроба моего обрести не уповал. Ты представляешь мне некое подобие дому отца моего. Колико воздыханий отсюда воссылал я к тем, кои мне любезны! Колико души наши, невзирая на разделяющее нас расстояние, в сем месте соединялися; в сем место раздавались имена их, часто образ их мечтался мне между сими древесами. Образ мне священный! Приди обитати в сие уединение, яви мне паки свое приятное мечтание и утоли скорбь мою».
Рек он, и, устремяся к пастырям: «О други, — вещает он им, — посвятим несколько минут к обновлению сени моея. Иногда приду я в сие жилище, где был я невольником, приду слагати оковы величества, приносити жертву творцу вселенныя и под сего тению воздыхати».
Едва он сие изрек, уже все пастыри спешно текли к роще. Одни восставляют остатки сени, другие собирают с лугу новые цветы, иные ломают сучья, коих листвия младые услаждают обоняние. Иосиф приемлет сам в деле сем участие, тщетно пастыри в том препятствуют ему. «Гордость и праздность, — вещает он, — были бы для меня бесславнее тех упражнений, среди коих я родился и которые рано или поздно восприяти я долженствую». Но тайно еще он размышляет: «Могу ли я презирать труды, которые я для Селимы предприемлю?» Оживляемые примером Иосифа и желанием угодити ему, поставляют они сень добрую, как бы из самыя земли исходящую и которая кажется делом единыя минуты.
Посвятя несколько дней дружеству, оставляет Иосиф поселян и приятное свое жилище ради путешествия своего по Египту и ради попечения о делах государственных. Судно, украшенное живописным искусством, цветами и знаменем червленого цвета, веющим тихо по воздуху, ожидает его у Нилова брега, благоприятный ветр дует в парусы. Пастыри до реки провождают Иосифа, он их объемлет, входит в судно свое, повелевает сняти якори и в путь свой отправляется.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Как во владычестве морей движимый корабль единым повинуется ветрам, тако судно рассекало Ниловы воды, не понуждаемо веслами.
Скоро представляются взору Иосифа три неизмеримые пирамиды, дело множества веков. Оставя искусство, с коим они созданы, можно бы почести их твердыми каменными горами, кои от начала сего мира касаются небесам и землю бременем своим отягощают. Мармор, из коего они составлены, сохранил светящуюся белизну свою. Многочисленные знаки, первые образы мысли человеческой, возбуждают к ним благоговение.
Иосиф вопрошает, кто был зиждитель сего гордого здания? Гермес, отвещают ему, единый от царей, а ныне единый от египетских богов.
Долго взирает он на сие дерзновенное здание, которое твердостию и величеством своим кажется превзыти искусство смертных и достойно свободитися от поглощения времен, продолжаясь равно с миром, исключенно суще от обыкновенныя судьбы дела рук человеческих. Не веря, чтоб маловажное намерение таковые чудеса произвело, хощет он проникнути во внутренность единыя пирамиды. Приводят туда его подземными и тайными путями; египтяне возвещают ему, что вход туда им навеки запрещен; не принуждает он их следовати за собою, и един он вошел во мрак глубочайший.
Как те бесстрашные люди, кои, исторгая злато от земли, идут в темные недра ее, подвергая себя опасности обрести гроб свой в сем источнике сокровищ, — тако Иосиф, исполненный желанием научитися, ходил в сем мрачном лабиринте.
Долгое время бродящий в темноте, зрит он издалека свет слабый и угасающий. Он направляет туда стопы свои. Первый вид, поразивший его очи, был умащенный труп, освещаемый надгробным светильником, померкнути готовым; облеченный в порфиру, коего чело венцом украшено было, живость в нем была толикая, что оный казался быть одушевлен и ничего жизненного не лишен, кроме единого движения. Близ трупа был старец, мало от смерти удаленный; согбенный древностию, досязал он до земли белою брадою и тонкостию своею подобен был смерти, корысть свою стрегущей. Многочисленные мумии, окружая ту, которая была увенчанна, казалися рабами, ожидающими ее веления; печальное молчание царствовало в сем жилище.
«Кто ты, — рек старец возмущенный, — какое дерзновение привлекло тебя проникнуть в сии страшные места? Вещай: или пришел ты мертвых возмущати?» Во глубине сего здания повторились слова сего плачевного гласа.
«Не устрашайся, — отвещает Иосиф, — если здесь жилище мертвых, я прах их почитаю. Но повеждь мне, к чему все сии учреждения и какой долг остановляет тебя в сем страшном месте?»
Тогда старец, возводя на него померклое око: «Сладость гласа твоего, — рек он, — и человечество, на лице твоем являющееся, разгоняет страх мой. Ты зришь тело последнего египетского царя и тела его служителей, кои, назначенные умрети во служении его, последовали за ним в сие место. Я всех несчастнейший! Уже все они жизнь свою скончали, последний погребен руками моими; я один в сем жилище смерти, я тщетно ее призываю, и когда избавит она меня от бремени жизни моея, никто последнего не воздаст мне долгу, погибнет прах мой, и я лику сего собою не умножу».
Объятый удивлением и жалостию, Иосиф умолкает. Он обращает очи свои на сей царский призрак, бесполезным украшенный великолепием, на сих рабов, кои еще обожати его кажутся, и на сего старца, который о том плакал, что не возмог с ними скончатися купно. Он поражен был бесчеловечною гордостию сих монархов, кои, утесняя, может быть, народ свой, распространяют и по смерти свое варварство и приносят еще жертву своему самолюбию, когда уже нет самих на свете. Но другое чувствование возбуждается внутри его сердца: сей старец, на коего устремил он свои очи, возобновляет в уме его образ его родителя; кажется он ему испускати последнее воздыхание, призывали смерть и страдали о том, что рука возлюбленного ему сына очес его не затворяет. Омыв лицо свое слезами, преклоняет он старца изыти из сего жилища. «Не могу, — ответствует несчастный, — я должен буду умрети с мучением и бесчестием. Когда уже я состарился в сем гробе, то в оном я и жизнь свою окончу. Долгое время окруженный трупами, не могу я с живыми пребывати, и приобыкшие к смертным теням очи мои сияния солнечного пренести не возмогут… Я ласкаю себя скончати скоро мое мучение: уже колеблющиеся ноги мои не могут более меня ко входу сего места носити для приятия пищи, определенной на продолжение несчастной жизни; уже слабые руки мои не соблюдают более сего бледного свету; с ним скончаются дни мои; мрак, в который я погружен буду, станет мне сладчайшим предвестником смерти... Скоро во гробе сем не будет ни единого живого человека...» Рек он, и когда Иосиф взирает на него нежными очами, светильник угасает и старец последнее испускает воздыхание.
Иосиф, жалости и ужаса исполненный, удаляется; идет он паки среди мрачныя нощи, усугубляющей ужас того зрелища, коему он был свидетелем. Вышед наконец из сего жилища, остановляется он пред пирамидою и повелевает истолковати себе единую из примечательнейших надписей, состоящую в сих словах: «О люди! не здесь жилище смерти: из недр сего здания, до облак досязающего, вознесусь я к небесам и тамо буду божеством, о вас ходатайствующим». «Цари! — возопил тогда Иосиф. — И самая смерть вас не научает! Какою пресмыкающеюся гордостию разделяете вы божескую честь с последними животными и воздвизаете здания, свидетельствующие величество ваше купно со слабостию? Должно ль, чтоб гробы ваши помрачали чертоги, вами обитаемые!» Окончав сии слова, удаляется он от сих пирамид, кои, обремененные знаками, суть сами собою не иное что, как самое разительнейшее свидетельство суетности человеческой.
