Между тем, Далука ходила в языческие храмы и всех египетских богов на помощь себе призывала. В сию самую ночь была она в той роще, где Иосиф имел свое убежище; тамо, простершись пред алтарем, руками его поставленным, и орося его слезами, вещала она сию молитву: «Божество моего возлюбленного! принеся бесплодные моления нечувственным кумирам, тебя я обожаю; может быть, ты единый бог всея природы; сему научают меня верить добродетели несчастного, мною толь люто гонимого. Без сомнения, тебя призывает он в сию минуту, и я вкушаю сладость звати единого с ним бога и глас мой соединяти с его гласом. Удали от сердца моего любовь, меня терзающую, а если и ты бессилен сие сотворити... удали от меня моего возлюбленного». Рекла и вдруг устрашается того, чтобы не отмстило божество сие утесненную невинность. В смятении души ее кажется ей, что сей алтарь восколебался, что подвиглись древеса рощи сея и что потрясшаяся земля страшный некий глас испускает. Трепеща от страха и хладным орошена потом, бежит она от сего места, возвращается в Мемфис и в чертоги свои себя заключает.
Настает день; запретила она прерывати свое уединение; бледнея и ужасаясь, не зрит она того, на что смятенное ее око устремляется; кажется, что невидимая рука непрестанно представляет ей изображение всех ее злодеяний; любовь и раскаяние, смешанные в душе ее, терзали вдруг ее всем тем, что они в себе ужасного имеют. Вдруг внемлет она радостному крику и слышит имя Иосифово. «Какое мечтание! — рекла она.— Сие имя, в сердце моем впечатленное, готово всегда поражати слух мой; неужели оно и в радостных раздается восклицаниях?» Едва окончила она сии слова, уже слышится ей то же самое имя внятнее. Смущенна, изумленна, тороплива, пребегает она все пространство своих чертогов и повсюду обращает взоры, смятение души изображающие. Внезапно имя Иосифово, повторяемое людей множеством, гремит во ушесах ее, и в ту самую минуту зрит она его на торжественной седяща колеснице. Какое зрелище! Быстрое ее воображение представляет ей как бы в единой мысли все ее злодеяния, ее казнь, ее славу оскорбленную, весь народ кажется ей ужасающимся от ее взору; отчаяние в очах ее возгорается, и багровые пятна на бледные ланиты ее наступают. Но скоро некое благоприятное облако от нее скрывает все виды, она не внемлет более радостному крику, возмущающему ее душу; каждую минуту бледность ее усугубляется, и она, почти бездушна, упадает.
Ярость гнева ее возвратила ей память на единую минуту. Желая упредити пришествие своего супруга, заключает она себя в своих чертогах. Тамо приемлет Иосифову ризу, ризу, в руках ее оставшуюся и воспоминающую ей всю жестокость ее страсти и презрение, коим она была награжденна. Прежде орошает она ее слезами, потом, взирая на нее отертыми очами: «Одежда, — рекла она, — служащая некогда к раздражению моея лютости, буди ныне свидетельницею смерти моея! Законы брака и любви, вы будете отмщенны!.. Иосиф торжествует, он смеется днесь моему безумию; чем славнее свидетельство, воздаваемое его непорочности, тем паче покрываюсь я бесчестием; весь Египет познает, что я рабом была воспламененна! Который бог извлек его из темницы? Я не имела удовольствия от оков его избавити, я истребляла сие желание, нередко душу мою исполнявшее, и не могу более ничем наградить мои злодеяния! Без сомнения, удалится он отсюда, заключит нежнейшие узы и похвалится пред Селимою о своем ко мне презрении... Не могу ли я последовать за ним в дом отца его, умертвить Селиму пред очами его и тем же кинжалом грудь его поразити?.. Безрассудная! ты казнь его вещаешь, когда твоя уготовляется!.. О, если б нашел он Селиму уже мертву! А ежели их брак уже необходим, то да соберет он в себе толико ужасу, коликим мой исполнен! Спеши, тень моя! Последуя их стопам, возмути их блаженство, всели мрачную в сердца их ревность, а если, на сие невзирая, они блаженны будут, то зри их соединение и продолжи по смерти страдание свое. Да вооружится некогда Египет противу рода их и да поженет его от земли и моря! Тогда в первый раз некую тишину ощутит тень моя...» Кинжал, коим она себя поразила, прерывает ее слово. Она упадает, кровь течет из ее груди и ризу возлюбленного ее обагряет. Насытя ярость свою, леденеющее сердце ее горит еще любовным пламенем, образ Иосифа мечтается в угасающих очах ее, бледные уста ее произносят имя Иосифово; хладеюща и умирающа, не может она изрещи более сие дражайшее имя и воссылает к нему последнее свое воздыхание.
Между тем, младый израильтянин, по великолепном торжестве своего возвышения, приближается к чертогам Дарбаловым, кои царем ему определенны. Он сходит с колесницы, вступает в чертоги; искусство изобиловало в них всеми сокровищами натуры. О странность приключений! Дарбал! когда в темнице гордость твоя над невольником ругалась, предвидел ли ты, что все свое богатство для него ты собирал?
Иосиф, желая единого покою, множество рабов своих от себя удаляет. Пренесенный в сии чертоги из темницы, взирает он окрест себя видети, не все ли сие сон есть. Но скоро, подобный собравшимся волнам, пред коими поставленный разрушен стал оплот, все чувствования, заключившиеся во глубину сердца его сим смятенным зрелищем, устремляются на уста его. Он повергается на землю, и в первый еще раз в жилище сем имя превечного слышимо было. «Великий боже! — рек он. — Ты, ты извлек меня из темницы... Где я? На самой высоте величества!.. Несчастный! Я все принес ему на жертву; неужели гордость заразила мое сердце? Если истинно сие, почто не умер я в темнице?.. Но ты, о боже мой! сию велел мне жертву… Сердце мое еще кровию от того обливается... Повинуюся твоей всемогущей деснице, которая моею судьбиною управляет. Ныне, если в несчастии моем сохранилась моя добродетель, не дай ей поколебатися на чреде, на кою ты меня поставил». Таковы мысли исполняют его до тех пор, пока сон начал по всем членам его распространятися и приносити душе его спокойствие.
Едва дневное светило претекло горизонт, не терпящий лености Иосиф восстает, и уже готовится он преходити Египет ради отвращения угрожающия ему казни. Но прежде учреждения порядка государственного хощет он сердечное свое разгнати смущение. Он призывает единого из рабов своих. «Иди в землю Ханаанскую, — рек он ему.— При входе в сень Иаковлю обрящешь ты приятную долину, по которой чистый источник протекает. Тамо, может быть, узришь ты юную пастушку: Селима ее имя, ты познаешь ее по лиющимся слезам ее; скажи ей, что я еще живу, сокрой от нее мои несчастия: она и без того довольно слез горьких проливала: вещай ей о верности моей, скажи, что, если б небеса не повелели мне посвятить несколько лет благополучию целого народа, я предпочел бы сим чертогам брачную сень нашу... Вниди в дом наш, виждь, еще ли жив отец мой, не отягчен ли он бременем старости и скорби. Если нет его на свете... собери на лугах несколько цветов, приди на гроб его, рассыпь на нем сии цветы и рцы: «Иосиф, сын твой, их тебе приносит...» Виждь, жив ли юный брат мой Вениамин и вся братия моя. Иди, спеши, все счастие мое зависит от тебя». Рек он, и невольник удаляется.
Удовлетворя естественным своим чувствованиям, хощет Иосиф долг дружеству воздати, и прежде путешествия его по Египту колесница его везома была к тем пастырским хижинам, где претерпевал он рабскую неволю.
Тогда было то самое время года, в которое природа воспринимала красоту первыя своея юности. Блестящая зелень покрывала леса, долины и луга, цветы благоухание свое повсюду испускали, а слух поражаем был журчанием источников, входящих во брега свои, и прелестным птиц пением. Какое пленяющее для Иосифа зрелище! Мало ослепленный сиянием величества, исходя из темницы, прельщается он простою красотою природы. С восхищением зрит он рощу, поля и источники, сходит с своея колесницы; рука его собирает цветы рождающиеся, кои он слезами орошает, и жажду свою быстротекущею водою утоляет.
Слава не возвестила еще между пастырями Пентефриевыми о возвышении Иосифа. Они, печальны, унылы, беседовали между собою о его несчастиях, как вдруг великолепную узрели колесницу; не отвратились они ею от плачевныя вины своего слова. Внезапу Итобал, из глубокого уныния в неизреченную пришед радость, к колеснице устремляется, удивленные пастыри последовали за ним очами, когда облеченный в порфиру и кротость с величеством соединяющий юноша стремится с колесницы в объятия Итобала: познавают они Иосифа. Прежде от удивления становятся неподвижны, потом текут они к двум другам, окружают их и радостным восклицанием воздух наполняют. Как несчастные дети, облеченные уже в одежду сетования, видят вдруг отца своего, коего чаяли убиенна быти на сражении; пораженные ужасом, сомнятся они, не тень ли его видят, и обнять его страшатся, но скоро победившая страх сей природа влечет их в его объятия, всех радость восхищает, все печальную слагают одежду, — тако пастыри сии предаются своему восхищению. Иосиф более радуется о сем свидетельстве их усердия, нежели о великолепии, с коим Мемфис торжествовал его возвышение. Здесь не видно было той завистливой гордости, которая в роптании повергается, не слышно восклицания шумного народа: здесь дружество жертву приносит и приемлет.
