Верх моея любви, верх злобы моея,

Сию распутну жизнь, в котору погрузился;

Сей чувств моих всех бред, что нежностью мной чтился.

Питаем всякий день чудовищем, что чтил,

Чрез склонность адску я бесчеловечен был.

Хотя с небес имел я неку добродетель,

Но Фаннией лишен я оной быть владетель.

Когда б мне Фаннией приказ был объявлен,

Ты мною, о мой друг, ты б мной был умерщвлен!

О, повесть страшная, но должное признанье!

Вот мерзость дел моих; вкушаю наказанье.

Все чувства внутрь души моей мученье льют,

И тени вкруг меня грозящие встают;

Змии по всякий час мя тайно угрызают;

Ужасны дни ночей ужаснейших рождают.

Едва тоскливым сном на час я упоен,

Внезапно ужасом и страхом пробужден.

Я мню, что в пропасть я низвергнувшись геенны,

К мученью силы все во мне возобновленны.

Мечтается везде в очах мне Сорогон

С отверстой раною и испускает стон.

Простерт я по земле, где в ужасе рыдаю,

Ток кровный из очей, не слезный, проливаю.

При всех злодействиях, для дружбы твоея,

Чтоб ты о мне жалел, достоин был бы я;

Твои бы чувства стон мой жалкий внять склонились,

И слезы бы твои с моими сообщились;

Я вздохи б внял твои и добродетель зрел

Подпорой бую, кой в зле меры превзошел;

Виновну другу, кой собою сам мерзеет,

Кой, быв любим тобой, днесь о себе жалеет;

Предмет презрения и мерзости такой,

Однако сто́ящий оплакан быть тобой.

Увы! когда б я мог тя видеть пред собою

И на минуту в речь вступить хотя с тобою,

Взять за руку тебя, тебе бы отвечать

И к недрам дружества в последний припадать,

Принять в объятии!.. безумный!.. чувств лишился!

Кто? ты б в объятиях злодейских находился!

Ах! сим цепям меня лишь должно обнимать:

Природа, мной мерзя, должна мя отвергать.

Исчезнет к твоему желанье то покою!

Льзя ль нежности моей в цене быть пред тобою?

Останься ты в полях, в местах спокойных тех,

Что суть жилищами блаженных смертных всех;

Ты сам исправил их, ты сам их устрояешь,

Где ты себя трудам полезным посвящаешь;

 Где злобы духа нет, где бедства звук молчит;

Дней чистых, сколь душа твоя, ничто не тмит.

Ты, взор возвед в сей час, душою восхищенной,

Почтеньем полною и радостью возжженной,

Пространство, может быть, небес пресветлых зришь

И втайне существо, тебя создавше, чтишь.

От восхищения толь сладка обращаясь,

Ты пред собой зришь чад любезных, утешаясь,

Супругу верную, беседущу с тобой,

И подражаешь им, их радуясь игрой.

Увы! сим счастием душа моя ласкалась!

Нежнейшей Фанния супругой мне казалась.

Уж я сладчайшие те узы вображал,

Чрез коих бы союз я вечно счастлив стал.

Достойна жертва слез! ах, тщетно сим я льстился!

Чрез добродетели я прелесть проступился.

О, радости небес, что прежде вображал,

Ты оны чувствуешь, а я лишен их стал!

Вкушай их много лет, ты стоишь их вкушати!

В покое тщись плоды невинности сбирати.

Те бедства, коими злой рок тебя щадил,

Хочу, чтоб на меня он днесь их обратил!

Да будет ввек душа твоя их удаленна,

Напасть — судьба моя, мздой винным сотворенна.

Желанья тщетные! Что говоришь, Барнвель?

Ах! льзя ль счастливым быть, кто знал тебя досель?

Коль в мерзостях твоих участье принимати

И воздух, что виной ты заразил, дышати?

Я добродетельным умру, не рвись, мой друг.

Очищен для небес мой по степе́ням дух.

Я от всевышнего судьи всё уповаю;

Предел священный свой, что непременным чаю,

Скрывает он всегда завесою от нас:

Мы им наказаны и прощены тотчас.

Когда ж минута, мной желанная, наступит,

Котора казнью смерть мне сносную искупит,

Где я мучителям благим могу вручить

Достойно сердце мук, чтоб вновь рожденну быть!

На вас, хранители законов, уповаю!

Жизнь примирить чрез смерть ужасную желаю!

Ах! если кровь мой, котору будут лить,

Кровь Сорогонову могла бы искупить!

Пощада подлая во стыд вам обратится;

Тень Сорогонова конечно да отметится.

Месть быть должна громка, сердца чтоб устрашать,

Сердца, могущие во зле мне подражать.

Я близок дня сего: кровавое виденье

Не страхом будет мне, но будет в утешенье.