Блюдет дни доброго, хранит его и рок!

Се тот святый залог, что он земли вверяет,

Мгновенно страждет всё, коль жизнь сего страдает.

Кто век губит сего, дражайши узы рвет,

Погибель каждый раз сего печалит свет

Вступил я наконец в сей лес уединенный,

Ужасный только мне, где старец был почтенный.

Увидел я его: он к небу возводил

Чело и вышнему молитвы приносил;

Он сердце чистое с смиренством представляет:

Отрада сладкая, что старость утешает!

Именья пользу, что безвредно он сбирал

И коим помощи он бедным подавал.

Полвека труд! сколь мог священным он казаться!

Сколь, доброго злодей зря, принужден терзаться!

Я чувствовал сии мученья все вперед,

Сердечно рвение, идуще злобе вслед.

Близ древа, что меня, дрожаща, подкрепляло,

Железо двадцать раз из рук моих упало!

Я двадцать раз его в себя вонзити мнил;

Казалось, я влеком от мест сих тайно был;

Но тотчас грозный вид мне Фаннии явился,

И в бешенство тотчас я снова погрузился.

Я мнил, что зрю ее, кинжал в руке держа,

Вокруг меня ходя и груди обнажа,

Вещая мне: «Рази — иль зри меня сраженну!»

Сей в душу ударял мою звук утомленну.

Водим дражайшей сей мечтой и понужден,

Я, ужас потеряв, казался ободрен.

Зря только Фаннию, я мстить ее стремился;

 Мгновенно в лютости... о Труман, я пустился,

И слабого сего грудь старца мой кинжал

Бесчеловечною рукою прободал.

Он, испуская вопль, упал и, умирая,

Сказал: «Какая весть к тебе достигнет злая,

Драгой Барнвель! где ты? почто ты отлучен?

В сей лютый час бы был тобой я защищен.

О боже! век его тобой да сохранится,

И участь от него, мне равна, отвратится!»

Хочу бежать — нет сил: трепещет каждый член;

Бросаю свой кинжал, собой сам устрашен;

Снимаю маску я; ток тщетных слез стремится

Из неподвижных уж моих очей пролиться;

Не в силах страшного предмета убегать,

Я ближусь и хочу на тело упадать.

Едва лишь Сорогон свой томный взор возводит,

В защитнике своем убийцу он находит;

Он познает меня; на мя взор устремил

И больше ужаса мне нежности явил.

«Се ты, Барнвель, — он мне сказал, не прогневляясь.—

Что сделал я тебе, отцом тебе являясь?»

Тогда к груди своей хотел меня прижать;

Рукой дрожащей мя стремился обнимать.

Рыдая, к ране я устами прикасался;

Кипящей крови ток, что с шумом проливался,

Я мнил унять и боль свою тем утолить:

Струи сей крови в нутр мой стали проходить.

О, помощь тщетная! Всяк член его немеет;

Отъемлет руку он, и зрак его темнеет;

Он жалобный свой глас в последний испускал,

Собрав его, еще прощенье мне вещал.

Великодушно толь он, утомясь, скончался;

Скончался!.. а я жив, я жив еще остался!

Вздымалися власы; трепещущ, онемел,

От трупа я сего священного ушел.

Сей жертвы от меня жестокая желала,

И се она уже перед нее предстала.

Восшед на верх злодейств и преужасных дел,

Еще я счастья луч перед собою зрел.

Убийцею я стал, жестокой угождая,

И чтил ее еще, о старце рвясь, рыдая.

Едва я ей предстал, совсем окровавлен,

Рекла: «Исполнено ль? удар уж совершен?

Ступай... последуй мне... Но где злодея злато?

Его сокровище? ...» — «Постой, — я рек, — не взято.

К убийству и грабеж!.. Ах! Фанния, пусти...

Не требуй ничего... и ужас мой хоть чти...

Зри слезы, зри и кровь»... Вдруг Фанния страшитя,

Бледнеет, зря мой страх, чтоб жизни не лишиться;

Трепещет, что ее с убийцей кто найдет.

О, умысл мерзостный! злость, коей равной нет!

В притворном ужасе, в смятеньи убегает

И изумленна мя на время оставляет.

Преступник от любви, любовью обвинен,

По воле Фаннии в темницу я ввлечен;

Стремлюсь с ней говорить, но мой язык немеет,

И сила томной в нем души моей слабеет.

Я весь недвижим стал и долго время мнил,

Что я игралищем мечтаний страшных был.

Я оправдать жену жестокую старался;

В оковах при глазах ее я увлекался.

«Ах! Фанния... — простря я руки к ней, вскричал. —

Ах! Фанния...»— пошел, ее не обвинял.

Прости, о Труман! толь ужасное вещанье;

Прости... в сугубое б я ввергся наказанье.

Нет, ты не можешь знать, в чем заблуждался я,