Которого, познав, стыдом ты будешь чтити;
Барнвель!.. твой друг!..
О, сколь, любезный Труман мой,
Я, имя осквернив то, предан грусти злой!
Увы! я долго в нем чтил славу, утешенье;
Сладчайша мысль о нем смертельно мне мученье.
Но чем начну? могу ль тебе всё рассказать
И часть свою рукой бессильной описать?
Тебя вниз пропасти вслед за собой водити
И горькость в грудь твою вины моей пролити?
Твой чистый светлый век в спокойствии течет,
А мне вин повестью мрачить его? Ах, нет!
Несчастный!.. тщись со мной хоть втайне воздыхати
И непорочности блаженство почитати.
Что говорю? чтоб глас, который в целый свет
Раздастся и везде тьмы звуков издает,
Тебе б мог повторить в местах уединенных,
Что мне за казнь вкусить за тьму мной зол свершенных;
Злодейство б возвестить, раскаянье сокрыть?
Нет, с ужасом, но сам хочу всё объявить,
В картине страшной сей я прелесть мню сыскати;
Несчастлив, винен я, тщись обо мне рыдати.
Так известись о всем. Еще ты быв со мной
И от меня в поля не отозва́н весной,
Ты сердце знал мое, ты знал мою дражайшу,
Ты нежность сам мою, о друг мой, чтил сладчайшу.
«Драгой Барнвель, — ты рек, — я еду, будь счастлив,
Со добродетелью любовь соединив».
Чьи б не могли сердца жестоки обожати
Ту пагубну красу, ты должен сам сказати.
Приятность, младость, вид, тьма прелестей таких
Не столько сил иметь могли в очах моих;
Несчастья самые ее оружьем были,
И боле прелестей ей силы слез служили.
Ее в безвестности, что знаешь ты и сам,
И Лондону и всем близь оного местам
Весны прекрасной дни спокойно протекали.
Хотя напасть ее и бедность угнетали,
Но благородный вид являла завсегда,
Не возгордясь своей красою никогда.
Я мнил предмет любви достойной находити;
Ей предался совсем, и душу мог вручити,
Младую душу ту, где искренность жила,
Невинну, нежную, что счастия ждала.
Коли́ко к Фаннии мой дух воспламенялся!
Колико угодить я ей всегда старался!
Я жертвовал ей... всем желанием моим
И утешеньем чтил напасть делить своим.
Но Фанния сия... я трепещу, хладею...
Сия-то Фанния... я силы не имею...
Священный сердцу сей предмет, что я любил
И обожал, мою днесь гибель совершил.
Ты вострепещешь сам. Едва волхвица зрела,
Что надо мною власть владыческу имела,
Судила гибнуть мне; и гордый дух ее
Предвидел свой престол и све́рженье мое.
Я повергал плоды трудов моих усердно
К ее стопам, ей мня тем жертвовать безвредно;
Удвоил помощью я сею страсти в ней
К тщеславию, и всё б покорствовало ей, —
Стремленье алчное к именью верхней власти,
Что род сей выше чтит любовной самой страсти.
А я напасть ее прервать хоть всё творил,
Ее смертельных мук себя причиной чтил.
Так, я себя винил; изменница вникала
Внутрь сердца моего и жар мой познавала.
Боль всякий день ее растет, мне мнилось, вновь,
И тайна укоризн грызет мою любовь.
Так есть минуты, где, ко рву злодейств склоняем,
Проти́в сил человек во оный низвергаем.
Против любви сердца бессильствуют всегда:
Зло добродетелью быть кажется тогда.
Мне Фанния, ток слез и грусть ее мечтались
И мрак, в котором все красы ее терялись.
Не могши боле зрак мучительный сносить,
Великодушно мнил я подлость совершить.
Брат мудрый Сорогон родителя любезный,
Почтенный торга член и обществу полезный,
Покоясь по трудах, сокровища свои
К правленью поручил все в руки мне мои,
А я их похищал! к чему ж употребляя!..
Тем волю Фаннии едину исполняя!
Бледнея, в ужасе, я злато приносил...
Несчастно злато ей... что честью я купил!
Искусства хитрого притворств волшебна сила
Природны в Фаннии дары превозносила;
Она вступила в свет, желанья утвердив.
Стыд красил мой ее, всем очи заслепив.
Любовь моя лишь тем сильняе становилась:
Я жертву чувствовал, что для нее вскурилась.
Дух гордый мой прельщен бесперестанно был;
Я с ней тщеславие равно ее делил.
Я счастлив мнился быть! Она могла являти
Все совершенства те, что могут нас пленяти;
Тьмы мертвых прелестей словами оживить
И к злодеяньям мя сетями уловить.
