И так взаимну мы угодность всем творим:

И сами мы берем, и брать другим велим.

Ведь и пословица старинна говорит

И в пользу общу вот как поступать велит:

Друг обо друге жить, а бог-де обо всех.

А у ученого и то уж будет грех,

Когда за дело брать ты станешь должну плату.

А про казенну уж не говори утрату,

Не смей и про нее подумать никогда,

А то беда.

Ведь молвить правду, так ужель казна разорится,

Что тот или другой от ней поущечится?

И, Клит! Не нами началось и кончится не нами,

Один бог без греха, а нам не быть богами.

Нет, подлинно что так, как некто рассуждал

И по местам людей служить распределял:

Что лучше смирных-де к местам определять,

А не ученым их и умным отдавать.

НА  КОРЫСТОЛЮБИЕ{*}

Корыстолюбие, погибель смертных всех

Среди дней горести, печали и утех,

Неистовств злая мать, погибельная страсть,

Всем смертным на земле лютейшая напасть,

Рушительница благ и общего покоя,

Предмет царей, раба, министра и героя,—

Доколь людей тебе несчастными творить,

Терзать, тиранствовать и целый свет губить?

Сие чудовище, по свету простираясь,

Пределов оного повсюду прикасаясь,

Лежит, из уст своих пуская сладкий мед,

За коим страшные змии ползут вослед.

Из челюстей своих яд огненный пускает,

Которым, выпустив, всех смертных заражает,

Сокровища уж все имея под собой,

Но вечно алчный взор не насыщает свой.

Сим ядом смертные на свете заразились

И против естества злодейством воружились.

При нем нет ближнего, при нем нет и родства,

И рушится при нем порядок естества.

При нем долг дружбы друг ко другу забывает

И брату брат себя злодеем объявляет.

И плачет сирота во бедности своей

И гибнет, но никто, никто не внемлет ей.

Тьма гласов страждущих вселенну наполняют,

Но тщетно помощи, рыдая, ожидают.

Не чувствует никто другого <...> напасть,

Лишь всякий чувствует его тиранску власть.

Но возведем свой взор в злаченые пределы,

Где исходящие из уст слова суть стрелы,

Которы, излетев, тьму смертных прободают

И лютостью своей погибель устрояют.

Там царствы целые в пустыни обращенны,

Народы их в крови своей там потопленны,

И что причиною? Чтоб алчность насытить

И, мня заграбить всё, всего себя лиш<ить>.

ПИСЬМО К г. К., СОЧИНИТЕЛЮ САТИРЫ I{*}

Ну вот, не правду ли тебе я говорил,

Как не хотел, чтоб в свет сатиру ты пустил?

Кто правду говорит — злодеев наживает

И, за порок браня, сам браненым бывает.

Кто, говорят, ему такое право дал,

Чтоб он сатирою своею нас марал?

Вот как твои теперь злодеи рассуждают,

И о тебе вот так они все заключают:

Он хитрый человек, опасный, вредный, злой.

И бегают тебя, как язвы моровой.

Другие хоть в тебе тех качеств не находят,

Да только вот тебе в проступок что приводят:

Пускай бы, говорят, что хочет он писал,

Да только б никого лицом не называл,

В смертельный грех тебе сие одно считая,

Но, впрочем, разные их толки оставляя,

Я тоже говорю, что в этом ты не прав.

Ты, вором Вредова в сатире въявь назвав,

Ему назвать других воров чрез то мешаешь

И способов его чрез это всех лишаешь,

Чтоб собственный порок на ближнего сложить

И многих и других с собою обличить.

Пожалуй, этого не делай ты вперед.

Тот, кто сатирою порочных осмехает,

Не называя въявь, число их умножает:

Всяк на свой счет тогда насмешку ту берет,

Кто внутренно себя виновным признает.

Когда же именно кого ты называешь,

Как будто большего числа глупцов не знаешь,

И тот, кто от твоей сатиры бы дрожал,

Подумает: «Я прав, меня он не считал».

Вот Рубов, например, Косницкий, Канпаровский,

Весевкин, Ликошев, Храстов и Флезиновский,—

Все, сколько б ни было писателей дурных, —

Когда б не на́звал ты всех поимянно их,

Ужли дотудова б они так дерзки были

И собственну хулу к другим бы относили?

Какой ты человек! Что, разве мудрено,

Когда им знания и вкусу не дано?

Когда б ворона крик свой гнусным почитала,

То б с пеньем соловья его бы не мешала.

А это сносно ли со стороны сносить?

И дерзость надобно такую прекратить.