«Не для себя я тебя позвал, — говорит царь Соломон, глядя в глаза Китоврасу, — тебя привели, чтобы спросить, ты один знаешь, чем тесать камни Святая Святых, не повелено мне тесать железом — и ты знаешь, почему».

И в зале наступила тишина — какие воеводы, какие стратеги, какие арабские, грузинские, армянские, индейские, китайские и обезьяньи князья и принцы, все молчок. И только блеск драгоценностей, шурша, сквозит.

И вот, как развернувшийся луч или вдруг раскрывшееся звездное небо, музыка — ясный клич.

«Есть камень у птички, — провещал Китоврас, — чудесный ноготь, зовут шамир; в глубине в пустыне, на скале гнездо птички».

И Китоврас поднялся.

Под музыку, с горящими свечами — куропалат Вифоний, синкеллы, пестрые придворные лакеи, музыканты, певчие, актеры — повели Китовраса из царского дворца во дворец куропалата.

* * *

День за днем — привык куропалат к своему пустынному гостю и перестал стесняться.

Китоврас ладный, ничего не требует, пить пьет, а едой не прельстишь, и хоть бы раз какую ра́кушку пожевал и хлеба не просит. Китоврас смирный, подожмет ноги да так и окаменеет, и хоть ори ему на ухо, ровно глухой, только странно так смотрит.

Музыканты совсем осмелели, и если кому нужда, высморкается, а первое-то время носом действовали и в музыке некстати шмыргом лишняя нота попадала, ну, тогда не до нот было. И певчие тоже освоились и раз даже хором плясовую хватили — а уж как их стращали!

И синкеллы без всякой опаски всякое утро чистили Китоврасу копыта и лощили и замшей терли, как собственные свои сапоги.

И не от Китовраса Вифоний с ног сбился, — дело мудреное: от царя куропалату наказ — идти в пустыню и там подкарауль птичку и принесешь чудесный камень «шамир».

По указанию Китовраса строитель Хирам отлил такое белое стекло и этим стеклом должен Вифоний, как вылетит птичка, заделать гнездо, чтобы потом птичке — что находится в гнезде, она видит, а в гнездо не попасть. Вот какая загвоздка!

Китоврасу открыты тайны земли,

Знает и птичка чудесный камень.

Но не та ли судьба, что и мне, человеку?

Человеку открыта тайна воспоминаний.

Но та же беззащитность и на глазах повязка:

Кто это скажет, откуда явился, и куда суждено предстать?

Мне. — Китоврасу. — И птичке.

Достигнув скалы в пустыне, заметили гнездо птички. И когда вылетела из гнезда птичка, отрядил Вифоний из своей свиты самых цепких.

И когда взобрались смельчаки на скалу, на самую верхушку, видят, что гнездо с птицами, сбросили вниз подъемную лесенку, вскарабкался к ним Вифоний. И «самолично», как писали потом эпитомоторы, описывая «деяния куропалата», Вифоний заделал белым стеклом гнездо и спустился благополучно на землю.

И уж не хоронясь, под скалой ждут птичку.

Птичка вернулась, слышит — пищат птенцы, вытягивают к ней шейки, ее видят, а ей в гнездо не попасть. Бросила она корм и улетела.

Тут и дышать перестали: вот-вот вернется птичка, камушек принесет разрезать стекло и освободить детей, — не проморгать бы чудесный камень! И сейчас же с себя все долой, разостлали одежду по земле — теплое время! — и притиснулись друг к дружке, и уж не разобрать, который куропалат и где синкеллы — тельный ковер.

И птичка не заставила себя ждать, живо слетала куда-то и летит обратно, в клюве — камушек. И как до гнезда долетела — ну! они как гаркнут — птичка испугалась и выронила камень.

И камень попал прямо в голову куропалату. Вифоний сейчас же хвать, зажал в кулак, да скорей на своего дромадера. А за ним и синкеллы. И поскакали.

И на радостях не помнят, как «нюдистами» и в город въехали.

Люди-то смотрят и глазам не верят: среди бела дня такое купальное представление. Хорошо еще что полицейским известны были куропалатовы приметы, а то бы не миновать — в коммиссариат.

И царь потом пенял куропалату: «сану-де неприлично». И за царем и всякий и так и дружески.

«Ты бы, Вифонтьич, — соболезновал префект Дардан, — хоть бы веничком прикрылся: чего теперь послы скажут!»

А сам Вифоний, воистину, «в глубину брошенный», будучи и в платье, приличном сану, а держался как в купальне, придерживаясь рукой — вечная память о птичке и чудесном камне.

* * *

Тридцать дней, как из глубины пустыни от трех колодцев пришел Китоврас в город вселенной Иерусалим, и не узнать стало Иерусалима.

На горе Мории, куда дороги завалены ароматными крепкими деревьями — драгоценным матерьялом будущего Храма, началась постройка. Шамиром бесшумно тесали камни — основание Храма: три соприкасающихся друг с другом квадрата, означают три мира — три тайны. И воздвигались леса, окружая посолонь будущий Вход, Святилище и Святая Святых.

В литейной мастерской строителя Хирама дымились трубы и ночью разливалось зарево, ненасытно глотало тьму, разгоняя демонские пугалы. В мастерских сплавляли металлы для двух величайших столпов — эти столпы станут у входа в Храм: лучезарный и легкий Иакин, знаменующий душу Рождения, и угрюмо-темный тяжелый Боаз, знаменует душу Смерти. Там плавили медь, мешая огонь и воду для создания «литого моря» — это «море» будет в южной части Храма, где в Святилище высится семисвечник, это «море» — лилия, поддерживаемая литыми волами, расположены кру́гом, как двенадцать листьев «мировой розы», как двенадцать знаков небесного круга.

Непохожие, странные люди, их вывез с другими мастерами из Тира строитель Хирам, «ковач всех орудий из меди и железа», — эти иностранцы с дерзкими лицами, черные от работ, расходясь от мастерских по домам, горланили жуткие песни под электрические вспышки демонских огней.

Я вышел на твердую землю,

За спиной захлопнулась дверь.

Стена — куда б не повела дорога —

И снова замкнутая дверь.

Стою на твердой земле —

Моя воля, моя мечта.

Свободно на свой страх творю.

Я, Хирам, Соломон.

В ознаменование начала работ царь затеял пир.

Два имени гремели в Иерусалиме: строитель Хирам, осуществлявший замыслы царя Соломона, и загадочный Китоврас.

За тридцать дней загадки Китовраса оправдались — об этом много говорили, больше, чем о «столпах» и «литом море» Хирама. Спинак, шофер, торговавший себе сапоги на семь лет, помер ровно через семь дней, как предсказал Китоврас; под хиромантом Индаком, прорицавшим будущее, нашли в земле клад, как сказал Китоврас; портной Асхолий — тот самый новобрачный, которого пожалел Китоврас, действительно через тридцать дней Богу душу отдал, а подвыпивший сапожник Пастила — его вывел Китоврас на дорогу — взятый с дороги для «протрезвления» префектом Дарданом, оказался и добрым и веселым человеком, и, как известно, префект Дардан шутить не любит.

И за то, что вещая сила слов Китовраса не пустое слово, и за бесшумный камень шамир, а без этого чудесного камня не могла бы начаться постройка Храма, за все это царь пожаловал: велел на входе будущего Храма написать образ Китовраса.

И как же быть пиру без Китовраса! И Китоврас был приведен к царю во дворец и поставлен перед троном царя — видимо всем.

С полуопущенными крыльями, подогнув ноги, окаменев, загадочно смотрел Китоврас.

«Брат Китоврас, — сказал царь Соломон, — я вижу сила твоя не-человеческая, но и не больше силы человеческой: я тебя взял».

«Брат Соломон, — говорит Китоврас, — власть дается по силам. Если хочешь видеть силу мою, сними с меня железную цепь, дай мне перстень с твоей руки, и ты увидишь».

Тогда, по знаку царя, спафарий Зеркон снял цепь с Китовраса — Китоврас поднялся, опущенные крылья его дрожали.