Женщина поудобней ухватила свёрток левой рукой (мальчишка и одна девочка, повыше остальных, кажется, перестали дышать от страха) и правой рванула на себе волосы, окончательно содрав при этом платок.

— Ваша милость! — заголосила крестьянка, бросая эту грязную тряпку под ноги сюзерену. — Сжалься! Окажи милость! Одна после мужа осталась, детей — мал-мала меньше, есть просят, плачут, нет сил моих платить подати! Мужа-кормильца с братьями его этой зимой медведь задрал! Оголодали совсем! Обносились! С утра до ночи на полях работаем! На себя не хватает, задолжали всем! Смилуйся, батюшка!

Вейма дёрнула барона за рукав. Её тошнило от вони и злости.

Барон повернулся и посмотрел не столько на неё, сколько на свою дочь.

— Что скажешь, Нора? — спросил он.

Девушка постаралась скрыть отвращение. В это время младенец на руках у женщины завопил особенно громко.

— Ну… — промямлила Нора. — Эта… крестьянка… я хочу сказать… они такие… ну… им, видно, совсем плохо… ну… отмени подати… с них и взять-то нечего…

— Как бы не так, — зло отчеканила Вейма.

Она не могла больше терпеть. Вампирше понадобилось усилие воли, чтобы спокойно выйти из-за спины барона, а не отпихнуть его в сторону.

— Встань, женщина, — потребовала Вейма, остановившись перед просительницей. Старшие дети втянули головы в плечи, младшие, казалось, были совершенно парализованы страхом. Злой голос сделал своё дело без применения вампирской власти: женщина неохотно поднялась на ноги. Мальчишка, явно не утерпев, подлез ей под руку, пытаясь придержать свёрток, но получил подзатыльник. — Как ты посмела обманывать его милость?!

— Да что ты мелешь! — вскрикнула женщина. Она сделала движение, будто хотела всплеснуть руками, да мешал орущий свёрток на руках. Мальчишка опять дёрнулся и снова получил подзатыльник, а после оплеуха досталась к старшей девочке, которая сделала ту же попытку, что и брат.

— Я два раза спрашивать не буду, — процедила вампирша, глядя обманщице прямо в глаза. — Это не твои дети. Это не твоя одежда. Ты — сытая, гладкая, здоровая, они — маленькие, худые, заморенные. Батраки? Или дети батрачки? Ты хотя бы вдова? Куда мужа-то дела? Думаешь, если щёки сажей подмазать, так они худыми будут казаться, ещё под глазами начернила, глядите-ка!

— Врёшь! — с ненавистью прошипела женщина.

— Ах, я вру?! — широко улыбнулась вампирша. Хвала Заступнику, ярость, которая её наполняла, ничего общего не имела ни со страхом, ни с желанием драться, и клыки остались обычными, человеческими, ничем не выдая свою хозяйку. — Эй, люди! Воды принесите! Я сама её умою, посмотрим, что обнаружится под сажей-то! А, может, нам с тебя эти тряпки содрать? Я же вижу, как ты в них ёжишься!

— Ах, ты! Ведьма бесноватая! — завопила обманщица и наконец-то сделала то, чего с самого начала опасался мальчишка — размахнулась, намереваясь бросить младенца под ноги, как до того бросила платок. Все ахнули, но мальчишка был начеку. Он быстро выхватил ребёнка из рук женщины и, свистнув что-то другим детям, припустил прочь. Старшая девочка схватила за руки младших братишку и сестрёнку, явно погодков, и побежала за ним.

— Ах, ведьма, — ещё шире улыбнулась вампирша. Она знала, что сила на её стороне и, разнообразия ради, сила не проклятия, а закона. Быть сильнее людей, знать, что в любой момент можешь с ними покончить и наслаждаться этой игрой — основа существования вампира. Вейма всю жизнь ненавидела это. Всю свою новую жизнь. Но теперь… — Так, по-твоему, ведьма та, кто не вдался в твой подлый обман? Ведьма та, кто видит, как от тебя шарахаются дети? Да ты у нас брат-заступник в платье! Ваша милость, я точно помню, что по закону полагается наказание за необоснованное обвинение в ведьмовстве. По решению союза баронов, который возглавлял ваш дед незадолго до того, как передал место в совете вашему отцу, сказано: если обвинена была ведьма, но не совершившая никакого колдовства, сиречь обвинена голословно, бездоказательно, на основании злого умысла, наказание за эту клевету должно быть точно такое же, как за обвинение женщины, к колдовству непричастной. Точно так же и вор не может быть обвинён в краже, которую не совершал, и убийцу судят только за убитого им.

Вейма оглядела собравшихся — крестьян, пришедших посмотреть на представление, и людей барона, — ошеломлённых её речью, и не понявших из неё ровно ничего, — и пожалела, что не смогла сдержаться. Этот закон она выучила из чистого интереса — на него ссылались в трактате по церковному праву. Там, где объяснялось, как соединять власть мирскую и власть церковную.

— Итак, ваша милость, — сказала вампирша, понимая, что главное — не сбивать взятого тона. Во взглядах крестьян она читала уверенность, что именно ведьмой она и является и вместе с тем — что для разоблачения обмана ей хватило обычной человеческой смекалки. Не совсем то, о чём просил перед расставанием муж. — Какое наказание за голословное обвинение в ведьмовсте в ваших владениях? За ложное, я имею в виду.

— Пятнадцать плетей, — пожал плечами барон. Вейма была уверена, что это он только что выдумал. — На деревенской площади, чтобы неповадно было. Но тут вина усугубляется обманом сюзерена…

Все заговорили разом. Одни выгораживали обманщицу, другие обвиняли. Вдовой она не была, её муж — действительно кормилец — уходил на всё лето куда-то торговать, возвращаясь только зимой, обычно с телегой всякого добра, среди которого были как очень дорогие вещи, в которые он наряжал супругу, так и дешёвые, которые он раздавал в долг, который потом половина деревни отрабатывала и горбатилась на его жену.

Вейма хмыкнула. Мир иногда казался ей воистину отвратительным местом. Под внешним благополучием — гниль! А ведь какая милая была деревня — на первый взгляд. Да и на второй тоже.

Внезапно вампиршу осенила какая-то мысль и она, пользуясь тем, что в шатре стоял крик и шум, тихонько выскользнула на свежий воздух. Запах страха, запах любви, заботы и безнадёжности, который исходил от тех детей, вёл Вейму по деревне так же надёжно, как волка ведёт запах крови. Она без труда нашла нужный дом. Вернее — полуразвалившийся сарай с кое-как заткнутыми дырами. Здесь жили сравнительно недавно. Вейма рванула на себя дверь и принюхалась, не переступая порог. Да. Слабый запах пожара. Сюда перебрались, когда дом — и без того не слишком надёжный — сгорел дотла. Сгорел не по вине тех, кто сейчас ютился в сарае. Судя по богатому дому, на задворках которого ютилась эта хижина, её обитателей поселила у себя та самая обманщица. А внутри…

Внутри была куча тряпья, внутри которого, в свою очередь, угадывались живые люди. Дети и их мать, слабая измождённая женщина. Из-под надвинутого на лоб грязного платка испугано взглянули потухшие глаза.

— Добрая женщина, — мягко проговорила вампирша, стараясь не давать волю своему проклятию и не подавить волю несчастной. — Тебя очень хочет видеть его милость.

Лошадь, которая досталась Вейме на следующий день, была ещё хуже прежней, и это здорово портило девушке настроение. К тому же она не любила выезжать на рассвете. Странная несправедливость: Вейма могла, не глядя, подчинить любое животное, но ничего не могла поделать со склонностью своей лошади время от времени пританцовывать. Той, кажется, хотелось скакать быстрее. И ещё у неё было отличное настроение, чего не скажешь о её всаднице. Вчера в деревне всё закончилось… ну… в общем… можно сказать, что и хорошо. Несчастных погорельцев отправили в замок, женщину — сначала отъедаться и лечиться, потом работать, детей — как получится. Барон довольно прозрачно намекнул на то, что в его отряде лет через десять-пятнадцать не помешают хорошие кнехты, а, может, и фенрих новый понадобится, от чего у мальчишек загорелись глаза. Девочкам было обещано обеспечить приданное — если они будут помогать матери, усердно трудиться и вообще приносить всяческую пользу. В отношении обманщицы барон обошёлся без бичевания, но добился от неё священной клятвы прощения долгов, а в долгах, как оказалось, ходила вся деревня. На всякий случай клятва была записана и вывешена на дверях местной церкви. Не сказать, чтобы крестьяне были так уж довольны решением сюзерена, но его проницательность и решительность произвели на них своё впечатление, и барон уехал вполне довольный.