Ильхом вырос в семье Истокиных. Дед Миша, как Ильхом всю жизнь называет главу семьи, уже пенсионер, с того времени, как ему стукнуло шестьдесят.

Ильхом не раз задумывался над тем парадоксом, который существовал в этой семье. По отношению к себе, разумеется. Михаила Семеновича он называл дедом, его жену — бабой Ксенией, хотя рос в их доме с тех пор, когда и вовсе себя не помнил. Иначе обращаться к ним ему было запрещено. Они для него все равно, что мать и отец, однако фамилию он носит Сиддыкова. Даже отчество у него родное — Пулатович. Когда учился в седьмом классе, Ильхом решил исправить эту, как он считал, несправедливость. При вступлении в комсомол он задумал было стать Истокиным, но дед нахмурился, как туча, — что было признаком величайшего гнева.

— Ну, почему, дед? — огорчился тогда Ильхом.

— Потому, милый, — ответил старик, — что твой отец Сиддыков Пулат был для меня больше, чем братом. Он всегда мечтал, чтобы его фамилия осталась на земле, очень переживал, что врачи твоей матери Мехри запретили… В общем это тебя не касается. В Сиддыкове Ильхоме Пулатовиче воплотились имена твоего деда и отца, не говоря уже о твоем собственном, так что, брат, не гневи меня!

— Да не ругай ты парня, дед, в такой радостный день, — вступилась за Ильхома бабка, — не подумал он. Ну, что ты расстроился, сынок? Ты наш, во веки веков наш! А на деда не обижайся, он правду говорит.

— Да, правду, — глотая слезы и вздрагивая плечами, ответил Ильхом, — Саодат все дозволено, она стала Истокиной, а мне…

— Ах ты мой несмышленыш, — рассмеялась она, прижав его голову к себе, — подрастешь и сам все поймешь. Саодат ведь наша невестка, она жена Бориса. А девушка, когда выходит замуж, переходит на его фамилию и родителей мужа обязана называть мамой и папой. Так заведено не нами, внучек.

— Перестань хныкать, йигит, — приказал дед сердито, — противно смотреть на плачущего мужчину!..

С тех пор к этому вопросу в семье не возвращались, и Истокины для него оставались дедом и бабой, а их сын Борис старшим братом. Когда он вырос, то многое узнал о своей родословной. Ему было больше всего обидно за родного деда, который, по его мнению, оказался недалеким человеком, раз с оружием в руках выступил против Советской власти. Но Ильхом гордился отцом и за фразой «пропал без вести» всегда предполагал героические поступки. Судя по рассказам деда, он был человеком спокойным, работящим. А такие и проявляют героизм. Уж Ильхом-то об этом хорошо знал. За годы учебы в школе, в институте ему немало пришлось повидать ребят, про которых, по их словам, можно было подумать, что такие горы свернут, если потребуется, а когда действительно требовалось, они уходили в кусты. Их ношу принимали на себя те, кто вроде бы себя ничем не проявлял. Жалко было ему свою мать. Но и гордость охватывала его всякий раз, когда он вспоминал ее. Вот кто настоящий герой. Ценой своей жизни она дала жизнь ему!

Оба языка — русский и узбекский — для Ильхома были родными, об этом опять-таки позаботился дед Миша. Дома разговаривали по-русски, и Ильхом вынужден был знать этот язык, а в школу ходил узбекскую, чтобы, как утверждал дед, он в подлинниках познавал величие своей национальной культуры, главным элементом которой был язык. «Незнание языка отцов и дедов, — утверждал он, — беда человека. Он мне напоминает дерево без корней, ту же елку, к примеру, которую к нам привозят издалека к каждому новому году. Пока есть в ее теле соки родимой земли, она зелена, но когда они иссякают, хвоя осыпается, и это уже не елка, а настоящая гузапая». Сам дед шпарит по-узбекски, точно бахши…

«У меня, слава аллаху, — думал не раз Ильхом, — есть с кого брать пример, есть на кого быть похожим. Нужно мне прожить такую же жизнь, как дед. Неважно, что я выучился на инженера, человеком можно оставаться, обладая любой профессией. Человечность не привилегия профессии, она — продукт души, убеждений и мировоззрения». И когда он ехал сюда, в Чулиабад, в машине Мурадова, он думал о том, что судьба предоставила ему возможность на деле доказать, следует ли он жизненным принципам своего деда или нет.

— А дед ваш настоящий хлопкороб, — воскликнул Мурадов. — Пионер тонковолокнистого в области. Главный болельщик, если можно так выразиться. Брата вашего я хорошо знаю, главного агронома совхоза «XX партсъезд». Толковый мужик, деловой!

А Ильхом вспомнил, что вот так, как Нуритдин-ака отозвался о деде Мише, тот однажды, после очередной встречи с первым секретарем обкома, воскликнул:

— С первым Сурхандарье на этот раз повезло! Много я их, первых, повидал на своем веку, а такого встречаю впервые. Какая тактичность, какая доброжелательность! С ним и разговаривать одно удовольствие, забываешь, что находишься в кабинете, чувствуешь себя раскованно. Вот с кого бы брать пример всем партработникам!..

— У Чулиабада огромные потенциальные возможности, — между тем говорил Мурадов, — только нужна умная голова, чтобы пустить их в действие.

— А вы уверены, Нуритдин-ака, что моя голова подходит для этого? — шутливо произнес Ильхом.

— У вас одно прекрасное качество, Ильхом Пулатович. Вы молоды, полны энергии. Район тоже молодой.

Машина вышла на прямую магистраль, что бежала вдоль железной дороги. Слева во мгле пыли и песка едва угадывались заросли камыша в пойме Амударьи, а справа мелькали домики колхоза имени Калинина, согнутые в три погибели придорожные шелковицы. Места эти были широко открыты ветру.

— Не ко времени «афганец», — заметил Мурадов, решив переменить тему разговора, а, может, продолжая его, только в другом ракурсе. Ильхом пока не мог уловить. — Там, где хлопчатник хоть малость подсушен, считай, что июльские цветы опали.

— Лишь бы то, что раньше было, удержалось, — сказал Ильхом. Все-таки он вырос в семье хлопкороба и знает что к чему. — Какое, на ваш взгляд, состояние хлопчатника в Чулиабаде?

— План дадут целинники, обязательства — тоже, — ответил Мурадов. — Не потому, что урожай приличный выращен, а потому, что за счет овощей, бахчевых и новых садов да люцерников засеяны лишние площади. Будете встречаться с руководителями хозяйств, предупредите, что в этом году заготовки по индивидуальному сектору мы не будем включать в общее выполнение плана. Никак не могу убедить некоторых товарищей, что индивидуальный сектор — это только подспорье общественного.

— Меня вы уже убедили, Нуритдин-ака, — сказал Ильхом. — И я постараюсь последовать вашему совету.

— Колхозник или рабочий совхоза, — кивнув, произнес Мурадов, — так или иначе будет выращивать на своем участке овощи и бахчевые. Если мы добьемся, что государственный план закупок будет выполняться за счет колхозного и совхозного огорода, то — что произведет индивидуальный сектор, обеспечит внутренний рынок, он завалит его овощами и фруктами. Значит, цены понизятся. Тут, Ильхом Пулатович, арифметика проста, нужно только не сбиваться с правильного курса.

— Столько задач вы уже поставили, Нуритдин-ака, — сказал Ильхом, — что я уж начинаю сомневаться, справлюсь ли?

— Не перестраховывайтесь, — словно бы прочитал он мысли Ильхома, таившиеся так глубоко, что Сиддыков и сам бы не мог признаться себе в их существовании. — За грехи Таирова вам не придется отвечать. Но вторая половина года в вашем распоряжении, Ильхомбек, а это очень много. Каким бы ни был итог нынешнего, но закладывать основы следующего придется вам. Да и результаты этого во многом будут зависеть от того, как вы будете руководить. Знаете что, вызовите к себе деда, пусть он будет вашим негласным советником. Уверен, ошибки не произойдет.

— Мне уж и самому тридцать пять, — сказал Ильхом, — а дед… он, конечно, в совете не откажет, но у него тоже свои принципы.

— Какие, интересно узнать?

— Я помню, как он учил меня плавать, — стал рассказывать Ильхом, — бросил в воду, а сам любуется с берега. Чуть не утонул я тогда. Потом он проделывал это со мной до тех пор, пока я сам не выплыл. И так все время.