Совместная жизнь с новой женой не дала баю других детей, но на то, думал он, видно, была воля аллаха, всемогущего и всевидящего, повелителя судеб султанов и нищих, и всего живого на земле и под семью небесами.

Горы Пулат знал не хуже Артыка. И по скалам лазил без устали, забираясь в самые глухие уголки, туда, где, казалось, и архар не пройдет. И делал он это вовсе не для того, чтобы лишить жизни джейрана или лису, а чтобы полюбоваться красотой внезапно открывшегося перед ним кусочка гор, какого-нибудь глубокого ущелья с причудливо нависшими глыбами камня, родником, кипящим под тысячелетней арчой, восхититься ловкостью архара, величественно застывшего на гребне неприступной вершины. Он понимал язык птиц, а журчанье родника силой его воображения могло превратиться в шум прибоя сказочного моря. Словом, этот сын бая был совершенно другим, мягким. «Может, и прав Артык, — подумал бай, — назвав его девушкой, но разве виновен в том Пулат? Человек бывает таким, каким его сотворил всевышний».

— Человек создан для того, чтобы властвовать, — нарушил нахлынувшие воспоминания бая Артык, — а Пулат не хочет понять этого. Такого кеклика отпустил! Все, теперь я с ним никогда на охоту не пойду!

— У меня тоже нет особого желания ходить с тобой, — отпарировал Пулат. — Противно смотреть, как ты радуешься смерти живого существа.

— И это, отаджан, говорит джигит, — вскочил со своего места Артык. Голос его кипел гневом. — Как тебе не стыдно, брат? Ты чей сын? Сиддык-бая? Так и будь похожим на него! Твердым — когда нужно — как камень!

— Вот именно, когда нужно, — ответил Пулат. — А ты всегда такой!

— Э, да что с тобой разговаривать, — махнул рукой Артык, — имя у тебя Пулат — сталь, а характер — вата!

— Оба вы мои сыновья, — начал успокаивать братьев бай, — сядьте и не спорьте до хрипоты из-за паршивого кеклика. Бог с ним, пусть живет он, пока, Артыкджан, снова не попадется в твои силки. Но оба вы мне ответьте на один важный вопрос — что бы вы стали делать, если бы кто-то посягнул на ваше благополучие, дом, захотел бы отобрать все, чем вы живете, превратить в рабов, а?

— Я бы дрался с ним до последней капли крови! — воскликнул Пулат.

— А я бы и сам не знаю, что сделал бы с таким наглецом, — сказал Артык. — Наверное, изрубил бы на куски и бросил собакам!

— Ну, ладно, — довольным тоном произнес бай, — я был уверен в таком вашем ответе. А теперь — хватит спорить, присмотрите за скотиной, да не забудьте ячменя задать коням гостей. Кстати, где мюриды?

— Спят без задних ног, — усмехнулся Артык, — разве таким байваччам под силу наша тропа? Кишка тонка!

— Отаджан, — произнес Пулат, — а к чему вы такой разговор о врагах завели, а? Может, мулла Халтаджи что…

— Ничего не случилось, — перебил его бай, нахмурившись. — Просто хотел узнать сыновей своих поближе…

Мулла Халтаджи проспал почти до вечера. «Разбужу-ка я его, — вспомнил о нем бай, когда солнце уже начало садиться. Он увлекся домашними заботами и не заметил, как день прошел. — Бедняга, так намаялся в пути, что все молитвы пропустил. Скоро время кубтана, пусть хоть его свершит, да и я заодно помолюсь рядом с ним».

Бай тихонько приоткрыл дверь михманханы, она скрипнула и разбудила муллу. Он открыл глаза, сладко потянулся и, вскочив, стал искать в сумеречной темноте калоши. Сиддык-бай подал их ему. Нарочито пожурив себя за то, что долго спал, мулла совершил омовение и начал молиться, встав на коврик. Помолился и бай.

После этого бай пригласил муллу к дастархану, а Артык тем временем зажег шайтан-чирак и поставил в нише михманханы. Комната наполнилась едким запахом зигирного масла, а огонь чирака едва-едва освещал то, что было на дастархане. На стенах колебались тени сидящих друг против друга бая и его гостя, а лица их, казалось, были растворены во мраке. По голосу муллы чувствовалось, что отдых пошел ему на пользу, он стал спокойным и рассудительным, не перебивал, как вчера, Сиддык-бая. После ужина он стал расспрашивать бая о близлежащих кишлаках.

— То, что есть внизу, — ответил бай, махнув рукой в сторону тропы, — вы уже видели, а выше ничего нет, бесконечные горы. Все саи, которые спускаются в нашу долину, обрываются у подножья снежных вершин, таксыр.

— Мышеловка, значит?

— Говорят, за большим хребтом люди живут, — ответил бай, не поняв смысла «мышеловки» муллы, — но мне там ни разу не довелось побывать.

— Много уже вам, бай-бобо, — спросил мулла, переменив тему разговора, — той давно справили?

— Пока нет, домла. Бог даст, через три года и я стану счастливым, доживу до возраста пророка нашего Магомета. — Бай вспомнил, что вчера мулла, рассказывая об эмире, ограничился общими словами, но ничего определенного о нем не сообщил. Где он, что с ним? И теперь, видя, что гость помягчел малость, решил спросить у него о светлейшем. — Скажите, таксыр, где же наш повелитель, да продлит аллах его жизнь и благополучие, раз город отобрали гяуры и чернь?

— Владения эмира бесконечны, — ответил мулла охотно, — и куда бы он сегодня ни приехал, всюду его верноподданные распахивают двери своих домов — «Мой дом — ваш дом!» Слуги светлейшего разъехались по кишлакам, чтобы собрать войско и с оружием выступить на защиту святого трона, а сам он… Сейчас он следует в Байсун, чтобы у его неприступных скал дать решительный бой большевойям и разгромить их так, чтобы они во веки веков не смогли больше подняться. Вам, бай-бобо, в ближайшие дни необходимо прибыть туда же со своими джигитами. Пусть мергены возьмут свои мильтыки, а у кого нет оружия — что попадется под руку. В умелых руках даже палка — смертельное оружие!

— А что же мне делать с добром светлейшего? — спросил бай.

— Все нужно надежно спрятать и сохранить, оно нам еще может не раз пригодиться. Запомните, борьба будет долгой и упорной, не на жизнь, а на смерть, бай-бобо, и надо быть ко всему готовым! А теперь… Спасибо за хлеб-соль, нам необходимо возвращаться. Кони, наверно, хорошо отдохнули?

— Куда же вы на ночь глядя? — забеспокоился бай.

— С нами аллах, бай-бобо…

На дворе стояла густая темная ночь. Небо над головой казалось огромным синим шатром, усеянным серебряными звездами. Свежий ветерок шептался с опадающими листьями чинары, под которой журчал арык. Где-то лаяли полусонные собаки, хрипло, лениво, а сам кишлак с высоты байского айвана казался слившимся с землей. «Непонятно что-то, — думал бай, когда топот коней стих вдали, — то домла говорит, что эмир даст решительный бой и победит гяуров, то обещает долгую борьбу. Неужели светлейший не верит в скорую победу? А может, гяуры так сильны, что их и нельзя победить в одном бою? Почему народ священной Бухары продался им, разве он не чтит своего повелителя так же, как и кайнарбулакцы, например? О, аллах, помоги мне, подлому своему рабу, разобраться во всем этом!..»

Сиддык-бай вызвал из дома собравшихся спать сыновей и вместе с ними, при свете «летучей мыши», расчистил дальний угол конюшни, которая дня через два, когда он выведет оттуда своего коня, вообще опустеет и никому не станет нужной. Он помог им внести туда мешки и канары с зерном, шерстью, шкурами, сухими фруктами, ткаными гилямами и прочими вещами, аккуратно сложить все это. Наказав сыновьям хорошенько замаскировать сложенное охапками сена, бай лег спать. И сон у него в ту ночь был тревожным, как никогда прежде…

Визит муллы Халтаджи изменил привычный размеренный ритм жизни кишлака. Не успел он удалиться от Кайнар-булака и на полтора таша, как принесенная им новость облетела дома, всполошила их обитателей, внесла сумятицу и растерянность в сердца и умы. Сообщение Сиддык-бая о том, что светлейший эмир вынужден был оставить гяурам свою столицу, здесь было воспринято, как весть о надвигающемся конце света. Для них, отделенных от большой жизни немыми вершинами гор, влачащих свое существование в дремучей глухомани, выше и прочнее столпа, чем эмир, не было. Они были глубоко убеждены, что теперь, после всего случившегося, следует ожидать более страшного — ответа перед судом творца. За то, что они, как правоверные мусульмане, позволили гяурам посягнуть на трон эмира — второго, после Магомета, наместника бога на земле — отдали на осквернение его священный город.