— Нет, бай-бобо, — устало ответил мулла, — я приехал к вам гонцом эмира, да продлит аллах его жизнь. Приехал просить вас исполнить долг мусульманина и верного слуги повелителя нашего. Народ Бухары, неблагодарная чернь, продался гяурам и этим самым… младобухарцам, и вместе с ними поднял оружие против самого трона. Но эмират ведь — это не только Бухара, а и тысячи кишлаков, раскинувшихся от Черных песков до вершин Памира, это сотни тысяч верных знамени ислама правоверных слуг его. Они, все как один, поднимаются на защиту своей веры, своих домов и стекаются под священные знамена газавата, и уже убивают проклятых гяуров, где бы ни встретили их! Огнем и мечом! Павший на поле брани, бай-бобо, попадет в рай. Трижды открыта ему туда дорога за это богоугодное дело! — Потом добавил: — Я очень устал, бай-бобо.
Сиддык-бай сам постелил гостю и вышел из михманханы. Вскоре там погас свет коптилки, а к баю сон уже не шел. Закутавшись в халат, он устроился на чорпае и начал размышлять над сообщением муллы. «Кто это такие, большевойи? — думал он. — Почему они посягнули на священный трон эмира и прогнали его из родного города? Где он сейчас, светлейший из светлых? Что несут гяуры в кишлаки?»
Для бая трон эмира казался таким же незыблемым и вечным, как и небо над головой, как его родные горы, молчаливые и гордые, и вместе с тем такие беззащитные, что без настоящих джигитов сразу могут стать добычей неверных. Только при одной этой мысли его сердце было готово разорваться на части. Он даже в мыслях не мог допустить, что найдется такая сила, которая решится посягнуть на устои трона. А теперь, вот, судя по рассказу муллы, оказывается, сам народ сделал это, да еще и самых заклятых врагов своих — гяуров призвал в помощь. Непонятно что-то, совсем непонятно! Сиддык-бай задавал себе вопросы и ни на один из них не находил ответа. Не мог, потому что не знал, кто такие эти самые большевойи, ни разу не встречался с ними и, тем более, не сидел за одним дастарханом. А ведь люди-то познаются в беседе. Да и о самом эмире, признаться, он имел самые смутные представления — никогда не видел его, как и не бывал в его белокаменном городе, хотя всю свою жизнь считался верным его слугой. Он собирал для него подати и, когда открывалась тропа, снаряжал караван в Байсун. Бека он тоже не знал, потому что тот не водил дружбу с такими бедными баями, как Сиддык-бай. Да и какой, если разобраться по существу, он бай? Просто дехканин, может, чуточку лучше других устроившийся в Кайнар-булаке. Как и все, с утра до вечера он работает. То в поле, то в арчовой роще. Сыновья вот подросли, стали рядом, и изобилие вошло в дом, самый лучший в кишлаке — большой, каменный, огорожен высоким забором. За трудолюбие, за то, что живет лучше других, и даровал ему эмир свою милость — доверил собирать подати, да еще и в «баи» возвел.
И вот мир, тот мир, в котором прошла вся жизнь бая, если верить спящему в михманхане мулле Халтаджи, разваливается, как ветхая мазанка при землетрясении. А может, эта старая лиса с жидкой, как у паршивой козы, бороденкой, шутит, хочет испытать крепость нервов хозяина? Ведь такие шутки, говорят, уже случались с самыми верными слугами светлейшего, дай ему бог вечного процветания, эмира Алимхана. Особенно с тех пор, как появились эти младобухарцы, сгори они живьем в аду! Пошутит мулла Халтаджи, выведает у кого какое настроение, а уж потом, говорят, самые болтливые гниют в зиндане живьем. Перебрав в памяти весь свой разговор с муллой и не найдя там ничего крамольного, он мысленно произнес: «О, аллах, пусть все то, что сообщил мулла, окажется шуткой!». Свернувшись калачиком, он и уснул тут же, на чорпае…
Проснулся рано. Солнце только поднялось, и потому склоны гор на западе казались залитыми яркой и очень жидкой кровью, которая, словно пленка, покрыла саи, голубые рощи арчи и снежные шапки. Казалось, горы эти — огромный костер. На супе под чинарой в центре двора о чем-то спорили сыновья Пулат и Артык, грузный смуглый парень с огромными ручищами. Его лицо было менее привлекательным, чем у Пулата, но, как и всякое молодое лицо, оно обладало теми достоинствами, что присущи молодости. Увидев направившегося к ним отца, парни привстали и в мгновенье прекратили разговор. Бай подумал, что ребята, видимо, вели речь об эмирском добре, ведь, снаряжая караван, он не давал покоя ни себе, ни им. Сыновья понимали тревоги отца и не обижались на него — работали не покладая рук.
«Несчастные, — подумал он, вспомнив разговор с муллой, — они и не знают, что скоро их беспечному веселью может прийти конец, что станут они рабами гяуров!» Сердце старого бая вздрогнуло при этой мысли, сжалось в комок. Но сыновьям он постарался не выдать своих чувств и, подойдя к ним, как всегда, полуигриво спросил:
— О чем спор, дети мои?
— Я никак не могу понять его, отаджан, — воскликнул Артык, как старший, — что за душа в нем сидит! Ну, прямо девушка!
— Не девушка, а человек, — упрямо ответил Пулат. — Зачем лишать жизни того, кому богом она дана? Поэтому я и отпустил твоего кеклика. Хорошо, что еще вовремя успел, а то бы задохнулся он в твоем силке.
— Вечный спор, — махнул рукой бай, — о добре и зле. И оба вы правы, сыновья. Каждый по-своему, конечно. Согласен с тобой, Пулатджан, — нельзя лишать живое существо жизни! Но и ты прав, Артыкджан, — кошка создана для того, чтобы ловить мышей!..
Много общего видел бай в сыновьях. И тот и другой беспрекословно исполняли родительскую волю, уважали старших, были трудолюбивыми, смелыми и, каждый по-своему, отчаянными. Но, наверное, и нельзя быть иными, когда тебе двадцать и чуть меньше? Оба они нежно любили свою мать и сестренку Гульсум, девушку на выданье, стройную, как газель. И вместе с тем сыновья во многом были непохожи друг на друга. Артык был отчаянным, ни перед чем не останавливался, чтобы достигнуть своей цели. Особенно это проявлялось на тоях или на охоте. Чем больше он терпел поражений, тем яростней становился. Он мог уйти по следу архара в такие дебри, откуда другой ни за что уже не вернулся бы сам, заблудившись в бесчисленных чащах арчи, саев и адыров. А он… Похудевший и изможденный, в одежде, превратившейся в лохмотья, возвращался в Кайнар-булак, неся на плечах добытого зверя. Один вид кровоточащей раны джейрана приводил его в безумный восторг, глаза зажигались огнем. Вместе с тем, Артык всегда оставался нежным, любящим и послушным сыном. «Вероятно, одно не исключало другое», — думал Сиддык-бай.
Иным был Пулат. Он тоже был парнем не робкого десятка. Когда нужно, Пулат мог стать отчаянным и смелым, как барс. В прошлом году, например, он ушел на поиски брата темной ночью, пропадал в горах весь следующий день и все-таки нашел его. Он был сильным и выносливым, труд с раннего возраста и условия жизни в кишлаке закалили его физически, выработали характер настоящего дехканина. Но все это удивительно сосуществовало в нем с несвойственной для молодых кайнарбулакцев любовью к природе.
В этом он был похож на Норбиби, свою мать, умершую, когда ему было только два годика. Незадолго до этого в кишлаке погиб Абраймерген, его задрал раненый медведь. Осталось его двое детей — четырехлетний Артык и только что родившаяся Гульсум. Конечно, после смерти своей жены Сиддык-бай мог привести в дом девушку, любой отец не пожалел бы для него взрослой дочери, но он взял вдову Абрая — самого бедного кайнарбулакца. Он исходил из того, что сыну Пулату нужна мать, а не какая-то там девчонка. А Халчучук — так звали вдову — из-за одной благодарности, что не оставил ее с двумя детьми на произвол судьбы, будет приглядывать за его сыном лучше, чем за своими. Так оно и случилось. Кроме того, разница в возрасте между детьми получалась примерно в два года, как и в любой семье кишлака, что тоже было очень кстати. Для непосвященных, даже для того же муллы Халтаджи, это покажется вполне естественным.
Дети бая не знали, что они — дети разных матерей и отцов. Это было одной из величайших тайн кишлака, и никто не смел вспоминать о ней. Поступок бая, взявшего в дом почти нищую вдову с двумя лишними ртами, был настолько благородным в глазах кайнарбулакцев, что одно сознание этого держало за зубами даже самые злые языки. Да и прошло с того времени без малого семнадцать лет, многое из памяти выветрилось уже, просто в кишлаке давно привыкли, что у Сиддык-бая есть два сына и красавица дочь, работящие и скромные.
