И в том, что кайнарбулакцы думали так, ничего противоестественного не было. Из поколения в поколение им вдалбливалась в головы мысль, что они живут в кишлаке, печалятся и изредка радуются только потому, что где-то далеко в городе из камня и золота, денно и нощно заботится о них повелитель судеб людских — эмир. И мысль эта уже превратилась в нечто неотделимое от них, само собой разумеющееся, как солнце, небо, горы, их ветхие мазанки и каменистые клочки земли. А в том, что в большинстве своем жили нищенски, умирали от голода и холода, винили свою судьбу, раз и навсегда предначертанную свыше. И потому, когда Сиддык-бай рассказал землякам, зачем приезжал мулла и что он предложил сделать, кайнарбулакцы решили идти на помощь эмиру, встать под его священные знамена и вернуть ему столицу.
Больше всех, конечно, проявляли нетерпение молодые. Они просили бая вести их немедленно в Байсун. Причиной этого была молодость, которая беззаботна и безотчетна. Но и многие из старшего поколения, люди, прожившие немалую жизнь, не меньше своих сыновей и братьев изъявляли желание бороться, что было уже осмысленным следствием религиозного суеверия.
Аксакалы помалкивали, но по тому, как одобрительно покачивали головами, можно было понять, что одобряли действия земляков. И лишь одному кайнарбулакцу, дурадгору Турды, не понравилась эта затея. Ну, чего, казалось бы, подавать ему голос, сеять сомнения в души рвущихся в бой? Рассуждает так, словно эти самые большевойи его закадычные друзья, а младобухарцы так вообще близкие родственники! Словно бы он встречался с ними бог его знает сколько раз, хотя каждой кошке в кишлаке известно, что он никогда и никуда не выезжал, даже на базар в Байсун. А мулла Халтаджи… Этот не станет врать, раз говорит, что надо воевать, то и нечего людям голову морочить. И правильно сделали кайнарбулакцы, что заткнули ему рот!
Бай вспомнил, как это случилось. Утром народ собрался на зеленой лужайке возле его дома. Пришли все, от мала до велика, как говорят. Кроме женщин, конечно. Уселись на голышах, разбросанных вокруг, и молча прослушали рассказ бая. Парни, те, понятно, сразу разгорячились, стали требовать от него, чтобы немедленно повел их. Более старшие советовали как следует подготовиться к походу, с чем был согласен и сам Сиддык-бай. И вот, когда подошло время договориться о конкретном дне выступления, подал голос Турды.
— Вот вы, сосед, — сказал он баю. Дом мастера стоял рядом с его домом и потому тот всегда обращался к нему так: сосед. Впрочем, и сам бай поступал так же. — Вот вы, сосед, сказали, что эмира, да продлит аллах его жизнь, выгнали из родного города. О гяурах речи нет, тут все ясно — неверные, они и есть неверные! А что из себя представляют младобухарцы и чернь? Тоже — гяуры?
— Я же объяснил, что это изменники, подлые предатели, — ответил бай. — Чернь — босяки, у которых за душой ничего, кроме злобы, нет. Им, наверно, кажется, что во всех их бедах виновен светлейший, а работать… так ищи ветра в поле! А младобухарцы… Признаться, я и сам не знаю, кто они, но думаю, тоже негодяи, раз стали врагами нашего повелителя. А его враги — наши враги, так я считаю.
— Выходит, чернь, такие же бедняки, как мы? — высказал свою мысль вслух Турды. — Если они, не работая, как вы утверждаете, сосед, ничего не имеют, а что имеем мы, не разгибая спины с утра до ночи? Ничего! Мы тоже босяки. Не успеешь убрать урожай, как со всех сторон, будто вороны, налетают сборщики. Мулле — дай, эмиру — дай, беку — тоже!
— Ну, это вы зря, — укоризненно произнес бай, — так было испокон веков, дехкане всегда аккуратно отдавали подати. А как же иначе? На нас и держится эмират. Я и сам наравне с вами отдаю часть урожая, и ничего, не умер пока.
— Чего вы себя со мной равняете, бай-бобо, — произнес Турды, — мы с вами тягаться не можем. Когда много, что отдашь — не так заметно, а вот когда у самого три мешка проса, то тут…
— Что-то ваш ишак на другую тропу въехал, — язвительно заметил Артык дурадгору, — разве сейчас об этом речь идет? Вы по существу говорите, усто.
— Если по существу, то кровь кровью не смывается, йигит, — ответил Турды. — И чернь эта, и те, как их… молодые бухарцы, по-моему, мусульмане?
— Были бы правоверными, не подняли бы руку на наместника аллаха на земле, — сказал бай. — Безбожники!
— Но кровь-то в их жилах такая же, как у нас, — не сдавался Турды, — значит, они для нас, как братья, только отступившиеся. Неужели их за это надо убивать и брать грех на душу? На доброе слово даже уж из норы выползет, говорят. А тут — люди. С ними ведь можно и по-хорошему, а?
— Видно, не получилось ничего, — подал голос плешивый Хасан, мужчина лет сорока, худой, как сухая ветка арчи, — иначе к чему столько хлопот?
Хасан один из тех, кто не раздумывая решил идти в Байсун. И теперь, видя, что между Сиддык-баем и дурадгором начался бесполезный, по его мненью, разговор, насмешливо добавил: — Вам-то, Турды-ака, чего волноваться? Сами уже стары, а дом полон только дочерьми, и ни одна из них, очевидно, не хочет быть Гульайим, так что и с этой стороны не надо расстраиваться. Сидите возле них, как клушка, да и кудахтайте, сколько влезет!
Фраза эта вызвала дружный хохот. Все знали, что у мастера пятеро дочерей и ни одного сына, а для мужчины в кишлаке это равно смерти. Обычно земляки щадили самолюбие дурадгора, как-никак сегодня обидишь, а завтра сам же и пойдешь к нему на поклон — то сандал надо починить, то черенок для кетменя сделать. Но вот выпал удобный случай, и плешивый не преминул им воспользоваться, хотя, если рассудить здраво, куда уж ему лезть с такими репликами? Своя плешина частенько заставляет краснеть от стыда. Может, он сейчас и решил отыграться за прежние обиды, кто знает? Надо отдать должное, удачный момент выбрал, чертяка! Улыбнулся и Сиддык-бай.
А дурадгор сразу замолчал, сник весь, словно в ледяной воде побывал. Опустил глаза, не смея взглянуть на земляков. Но… говорят, даже падая — выстрели! И он произнес:
— Что ж, Хасан-каль, может, ты и прав. Только я не знаю, кто твою курочку будет топтать, да и невестку тоже, если вы с сыном не вернетесь оттуда? Я? Сам говоришь, что стар.
— Если судьба — погибнуть за веру, усто, — ответил Хасан, — то найдется петух, не волнуйтесь. К вам мои курочки не обратятся, потому что знают: каждый выстрел ваш — осечка!
Кайнарбулакцы поняли, на что намекал плешивый, и снова рассмеялись. Тогда Турды крикнул с отчаянием:
— Делайте, что хотите, безумцы! Только помните, что на войне убивают! Лучшие парни уходят из кишлака, отцы завтрашних наших внуков, а вы…
Он не нашелся, чего бы еще добавить, встал и медленно побрел к своему дому.
— Мясник о мясе печется, а коза — о жизни своей, — услышал он вслед голос Хасана. — А то, что свет этот может провалиться, дела ему нет!
— Но и ты хорош, — незлобиво упрекнул его бай, — по самому больному месту бьешь. Не по-мужски это…
Турды некоторое время постоял за калиткой, прислушиваясь к голосам на лужайке, но ничего определенного понять не смог. А когда он выглянул, то там уже никого не было…
Сиддык-бай, отвечая на вопросы Турды и прислушиваясь к мнению и репликам других, внимательно следил за лицами мужчин, словно хотел прочитать в них подтверждение каким-то своим мыслям, или же их отрицание. Лица эти были суровы и, казалось, безразличны. Они оживились чуть, когда началась перепалка между плешивым и дурадгором. И только Пулат, его сын, в эти минуты сидел бледный, стиснув зубы. Он бы вмешался в тот разговор, если бы не возраст. Когда говорят старшие, младших удел — молчание.
Бай знал причину взволнованности сына. Он у него дружил с дурадгором, почти каждый день, если не было особо срочных дел, пропадал в его мастерской, учился его делу и уже достиг многого — все работы, требующие пилы и теши, в доме выполнял сам. Конечно, будь у мастера собственный сын, возможно, он и не стал бы обучать своему ремеслу Пулата, но бог не дал его. Дурадгор же понимал, что он не вечен, не сегодня, так завтра придет Азраил и за ним, и тогда Кайнарбулак останется без мастера, нужного каждый день и час. Но бай знал еще и о другом, — Пулат был влюблен в третью дочь Турды, шестнадцатилетнюю Мехри. Девушка эта, как, впрочем, и все девушки кишлака, была скромна и трудолюбива. Но красотой с ней, пожалуй, никто сравниться не мог. Прямо пери из сказки. Остальные дочери соседа были ширококостными, как мать, угловатыми, будто высечены из дерева рукою начинающего усто, не научившегося еще как следует и тешу-то держать. К тому же они все смуглы, точно всю жизнь ходят, подставив лица солнцу. Мехри белолица, стройна, как тополек. Носик у нее прямой, словно бы точеный, а губы сочны, как спелая вишня. «Нарядить бы ее в шелка да в золото, — как-то поймал себя на мысли бай, — достойно украсила бы дом даже самого халифа!» Сиддык-бай чувствовал, что и соседская дочь поглядывает на Пулата не просто как на соседа, и радовался этому. Дети бая и дочери Турды росли вместе, между соседями существовал «кушни-ляган» — обычай, когда они обмениваются вкусными блюдами, приготовленными, как правило, в пятницу, — что говорило о том, что жили они очень дружно, не таились друг от друга. Поэтому, появившись во дворе бая с чашкой, дочери дурадгора не прятали лица от него и его сыновей. Так же, как и Гульсум, если ей приходилось бывать во дворе Турды. Бай уже подумал о том, что, свезя благополучно в Байсун эмирское добро, зашлет сватов к соседу, хотя и понимал всю трудность этого дела. Дурадгор мог отказать и вовсе не потому, что не хотел бы породниться с ним, а потому, что прежде надо было выдать старших дочерей. Теперь же вопрос о женитьбе Пулата откладывался на неопределенное время. Одному аллаху было ведомо, когда кайнарбулакцы снова вернутся в свой кишлак. Но сына бай все же решил успокоить, подбодрить его, а если понадобится, и намекнуть о своих планах в отношении Мехри. «Уж это, — подумал он, — обрадует Пулатджана больше всего».
