И хотя на дворе стоял яркий весенний день, Маша включила электрическую лампу. Не надеясь на электричество, она открыла окно и подвела мужа к самому солнцу, но мрак не рассеивался.

Федора Максимовича отправили в больницу. Он провел там неделю, вторую, а вокруг по-прежнему темным-темно. Ни синего неба, ни пурпурного заката. Розовое, голубое, зеленое — все скрылось, исчезло. Это было так страшно, что сильный, крепкий пятидесятипятилетний мужчина как-то сразу сдал, опустил руки, перестал сопротивляться болезни. К нему обращается врач, а он не отвечает, молчит. Его приглашают в процедурную, а он отказывается идти:

— Зачем? Все равно зря.

Когда больной оказывается во власти полнейшей апатии, ждать успеха в лечении трудно. Поэтому врачу больницы пришлось заниматься не столько глазами Федора Максимовича, сколько его душевным состоянием.

«Эх, если бы как-нибудь раззадорить старика, разбудить в нем интерес к жизни!» — думала врач Виктория Викторовна.

И тут на помощь врачу пришла Каля Сазонова, маленькая девушка из второго пролета. Вообще токари не забывали Федора Максимовича и нет-нет да и навещали его в больнице. Придут, принесут папирос, фруктов. Шепотом поздороваются, шепотом попрощаются.

— Неудобно. У человека такое горе.

И только одна Каля не признавала шепота. Она разговаривала с Федором Максимовичем как со зрячим, глаза которого случайно и ненадолго оказались не в порядке. Поправит Каля больному подушку, вытащит из сумочки книжку и начинает читать вслух. Читает Тургенева, Пришвина, Паустовского. Про лес, поле, речку. Она читает, а у больного в глазах слезы. Ведь всей этой красоты он больше никогда не увидит. Каля так бередила своим чтением сердце больного, что он готов был порой выставить вон из палаты эту девчонку. Но как выставишь ее — она гость. И потом, бередит она сердце не со злобы, а по неразумению.

По неразумению ли? Кто ее разберет. Девчонка.

А эта девчонка читала с душой, с чувством. Федору Максимовичу слышались в ее чтении и шелест листьев и пение лесных птиц. И что б вы думали? Девушка разбудила у старика волю к жизни. Захотелось ему снова побывать в лесу, в поле, захотелось на завод, в цех, почувствовать себя вновь в боевом строю. И впервые за время болезни улыбнулся Федор Максимович. С этой улыбки и начался, по-видимому, перелом в ходе болезни. И вот наступил наконец день, когда в черном, прокопченном стекле, за которым жил последний месяц Федор Максимович, блеснул первый луч света. Пусть луч был еще слабым, неверным, это не мешало больному чувствовать себя самым счастливым человеком в мире.

А он и был самым счастливым. Люди, вещи перестали прятаться от него во мраке и день ото дня все четче и определеннее принимали свои привычные формы. Выздоровление шло так успешно, что врачи обещали выписать Федора Максимовича через неделю домой. И врачи сдержали бы свое обещание, если бы не одно прискорбное обстоятельство.

Как-то утром, когда Федор Максимович, пробудившись ото сна, лежал, мечтая о будущем, санитарка ввела в палату не совсем обычного гостя. Это была тетя Дуся, курьер из отдела кадров. Тетя Дуся поздоровалась, для порядка поохала, но, убедившись, что больной хотя и осунулся, но чувствует себя хорошо, с присущей курьерам деловитостью («Мне еще семь срочных пакетов разнести нужно») заспешила:

— Я к вам от зам. директора завода Горшкова. Сначала он велел передать вам вот это, — сказала тетя Дуся и протянула Федору Максимовичу коробку с шоколадным набором.

Подарок растрогал больного.

— Молодец Горшков, вспомнил.

Федор Максимович развязал ленточки и протянул коробку тете Дусе. Та угостилась, поблагодарила и сказала:

— А во вторую очередь товарищ Горшков велел передать вам под расписку вот это…

И тетя Дуся вытащила из разносной книги вчетверо сложенный приказ. Что было написано в этом приказе, больной даже не запомнил. Его ошеломило, ожгло одно слово: «Уволить».

— Как?! За что?

Федор Максимович хотел прочесть приказ вторично и не смог. Буквы закачались, поплыли. Он потер глаза, но это не помогло. И вот с таким трудом восстановленное зрение в результате нервного потрясения снова отказывалось служить человеку. И из-за чего? Из-за какой-то глупой бумажки.

Виктория Викторовна, врач больницы, была так возмущена происшедшим, что немедля помчалась на завод. Этому врачу хотелось ворваться в кабинет зам. директора по кадрам и отхлестать его по щекам. Но врач сдержалась.

— Я из больницы, — сказала она, беря себя в руки. — Пришла по поводу больного Кириллова Федора Максимовича.

— Да, да. Слышал. Очень жаль, — стал сокрушаться зам. директора.

— Человек был уже на полпути к выздоровлению. А вы вместо того, чтобы морально поддержать его, устроить временно на более легкую работу, состряпали приказ: «Уволить».

— Полпути отдел кадров не устраивает, — сказал Горшков. — У нас производство, а не богадельня.

Горшков говорил «производство» и лгал, ибо каждое наше производство живет и действует во имя любви к человеку. А вот Горшков не любил людей. Горшков уволил Кириллова, не только не справившись о состоянии его здоровья, но даже не узнав как следует, кто он, этот самый Ф. М. Кириллов. Горшкову повнимательней полистать бы трудовую книжку Федора Максимовича, и он нашел бы здесь много любопытного. К примеру, он увидел бы, что в графе «образование: низшее, среднее, высшее (нужное подчеркнуть)» сначала было подчеркнуто «низшее», потом «среднее» и, наконец, «высшее». Был Кириллов чернорабочим — стал инженером. В заочный институт Федор Максимович поступал, имея уже двух внуков. Он сам посмеивался над собой, говоря: «Если человек в пятьдесят лет начинает учиться пению, то петь ему придется только на том свете».

Кириллов учился сам и учил других. В прошлом году заводская многотиражка подсчитала: за тридцать лет работы на заводе Федор Максимович обучил 240 человек токарному делу. Кстати, когда-то учеником Федора Максимовича был и нынешний директор завода Нестор Иванович Бабаханов. И вот такому человеку, как Кириллов, в тяжелый час его жизни не оказалось на родном заводе места.

Вся эта история так сильно возмутила друзей Федора Максимовича, что группа токарей во главе с Калей Сазоновой отправилась на прием к самому директору. А тот от удивления только развел руками:

— Нервное потрясение у Федора Максимовича? Когда? С чего?

Директор тут же вызвал к себе Горшкова.

— Вы что, уволили Кириллова?

— Да, самым гуманным образом. Отдел кадров учел нетранспортабельное состояние старшего мастера и решил не мучить его излишним вызовом в заводоуправление. Уведомление об освобождении с работы мы послали Кириллову с нарочным прямо в больницу.

— Уведомление в больницу… Да вы сошли с ума! Вместо того чтобы проявить к этому человеку чуткость…

— Как же, Нестор Иванович, чуткость была. Отдел кадров купил Кириллову коробку с шоколадным набором. Мы купили бы и вторую, да бухгалтерия не отпустила дополнительных средств.

Директору было совестно перед токарями за Горшкова.

— Виноват я перед вами, товарищи, — сказал он. — Недоглядел. Понадеялся на аппарат. Думал, сидит у нас на кадрах Горшков, он сделает все, что надо.

— На кадрах не нужно сидеть, — заметила Каля Сазонова, — кадрами должен руководить человек с умом и сердцем.

— Верно, — согласился директор и добавил: — А за Федора Максимовича не беспокойтесь. Я сегодня же поеду к нему и извинюсь.

И директор сдержал свое слово. Он поехал в больницу и извинился за Горшкова. Обидно, что директор не принес своему учителю извинения и за себя. А ведь было за что. Если бы товарищ Бабаханов сам с большим вниманием относился к людям, то ни один бюрократ на заводе не посмел бы маскировать черствость и бездушие показной коробкой с шоколадным набором.

1955 г.

— Следующий!

В комнату входит мужчина. Старенький. Сгорбленный. В комнате три стола. Около каждого стул. Мужчину приглашают сесть. Он кряхтит, а не садится. Мужчина слышит за своей спиной нетерпеливое дыхание очереди и просит: