— Неудобно, — оправдывался он перед старухой. — Вы из деревни, еще не так скажете, осрамите перед людьми.
И вот как-то раз старший сын посадил мать в поезд и привез ее к младшему брату, Виктору.
— Жила мать у меня полгода, и хватит, — сказал он. — Пусть теперь поживет у тебя.
У младшего сына Домне Евсеевне было нисколько не лучше, чем у старшего. Каждый день Домна Евсеевна слышала за своей спиной те же попреки, что и прежде. А тут еще и жена младшего сына стала донимать старуху:
— Почему вы живете у нас, разве у вас других детей нет?
— В самом деле, почему? — вслед за женой задал вопрос и младший сын.
И младший сын отправил письмо сестре.
«Поживет мама немного у тебя, — писал он, — потом поедет к Петру».
Виктор Исаев решил передавать мать из дома в дом, как эстафету.
«Детей у нее много, — рассуждал он, — пусть только не ленится, ездит».
Но дети Домны Евсеевны были себе на уме. Ни один из них не подал о себе вестей матери. Ни Таисия, ни Петр.
«Да кто же они в конце концов: люди или волки? — думала мать про детей своих. — Ни совести у них, ни жалости».
Домне Евсеевне было так горько от своих мыслей, что с тоски она даже занемогла. Ни пить ей, ни есть не хотелось. Болезнь матери была на руку младшему сыну. Он тут же посадил Домну Евсеевну в поезд — и в город. Приехал — и прямо в больницу.
Доктор выслушал старушку, осмотрел ее. Сердце у Домны Евсеевны работало с перебоями, да и глаза от возраста видели уж не так хорошо и часто слезились.
— Ну что ж, оставьте больную у нас, — сказал доктор. — Попробуем ей помочь.
И вот впервые за последние два года старушке легко и спокойно вздохнулось. Еще бы! Никто в больнице не попрекал ее, никому она здесь не была в тягость. Наоборот, врачи, сестры, няни, соседи по палате старались обласкать ее, ободрить. То ли от радушного, хорошего отношения, то ли от лекарств больной день ото дня становилось лучше. И Домна Евсеевна стала ждать сына, чтобы уехать домой. Но сын, живший недалеко от Харькова, не приезжал. Тогда дирекция больницы послала Виктору Исаеву телеграмму, а Виктор — ноль внимания. Ему посылают вторую — и опять никакого ответа. И всем тогда стало ясно, что сын привез мать в больницу не для лечения, а только для того, чтобы отделаться от нее.
Но мать не хотела верить этому. Мать ждала. Сначала младшего сына, потом среднего, наконец, старшего. Она ждала дочь. Но никто из них не приходил, не приезжал. Так прошел месяц, второй, третий. В палате сменилась уже не одна партия больных. Ко всем этим больным приходили с визитами родные. Всем приносили письма, цветы, гостинцы, и только одна Домна Евсеевна жила в больнице, как отверженная. Снова тоска стала одолевать старушку, и она опять слегла в постель. Правда, и больные и врачи по-прежнему были к ней предупредительны и заботливы, но эта предупредительность уже не успокаивала.
«Почему ко мне добры эти отзывчивые, но чужие люди? — думала мать. — Разве я сирота? У меня же есть четверо детей, которых я вскормила, вырастила, вывела в люди».
Дети Домны Евсеевны оказались прохвостами. За все хорошее, что сделала им мать, они ответили ей черной неблагодарностью. Сыновья и дочь не только бросили старую, больную женщину на произвол судьбы, они скрывали от нее даже свои адреса, чтобы мать вдруг ненароком не приехала к ним из больницы.
«Один из сыновей Домны Евсеевны, Петр, живет, кажется, в Москве, — пишут нам больные из харьковской больницы. — Постарайтесь найти его, пристыдить. Заставьте вспомнить о родной матери».
И хотя данных о месте работы и жительства в полученном письме было мало, мы все же постарались разыскать этого сына и пригласить его в редакцию. И вот Петр Иванович Исаев сидит перед нами. Он невысок ростом, напыщен, самодоволен. Петр Иванович еще не знает о письме, пришедшем из Харькова, и поэтому, не стесняясь, плетет небылицы о своем мягком, отзывчивом сердце. Послушать его, так добрее и лучше сына, чем он, еще и не было на свете. Я показываю этому «добряку» полученное редакцией письмо, и «лучший из сыновей» моментально линяет.
— Я не возьму мать к себе, — говорит он. — У Николая и Таисии квартирные условия лучше. Я комод бельевой, и тот с трудом втиснул между окон.
Для комода у «доброго» сына место в квартире все же нашлось, а для родной матери — нет.
И вот уже больше полугода Домна Евсеевна находится в больнице. Мать тоскует, мать ждет, когда кто-нибудь из детей приедет к ней. А дети не едут.
Кто же они, эти дети? Может быть, темные, некультурные люди? Да нет! У всех Исаевых есть аттестаты, дипломы. Что же касается старшего сына Домны Евсеевны, Николая Ивановича, то он является работником прокуратуры. Уж кто-кто, а этот работник должен как будто стоять на страже добра и честности. Брат Николая Ивановича, Петр Иванович, преподаватель одного из московских институтов и тоже должен как будто сеять в сердцах молодежи разумное, доброе, вечное. Но что доброго можно ждать от посевов братьев Исаевых, если в их собственных сердцах растет бурьян.
1953 г.
Синяя борода
Иннокентий Дмитриевич Сахно состоит в родственных отношениях чуть ли не со всем Советским Союзом. В Белгороде живет Александра Алексеевна Сахно, в Макеевке — Галина Павловна Сахно, в Щекине — Капитолина Ефимовна Сахно, в Богодухове — Прасковья Николаевна Сахно-Луценко, в Туле — Зинаида Андреевна Сахно-Акишина, в Москве — Капитолина Ивановна Сахно-Крутова.
— Ну вот, собственно, и все мои жены, — скромно говорит Иннокентий Дмитриевич.
— Как все, а Сахно-Сергеева?
— Помилуйте, — обижается Иннокентий Дмитриевич, — с Сергеевой я не прожил даже полугода, ну какая же она мне жена?
— А Сахно-Иванова?
— Иванова? Что-то запамятовал я про такую. Может, вы напомните мне ее имя-отчество?..
У Иннокентия Дмитриевича Сахно плохая память не только на жен. Он не помнит и родных детей. Когда забывчивому отцу пытаются напомнить о родительском долге, он начинает считать по пальцам:
— Правильно, сын Эмир у меня от брака с Александрой Алексеевной, дочь Людмила от Прасковьи Николаевны. От брака с Галиной Павловной у меня еще одна дочь по имени… — и, порывшись в записной книжке, Иннокентий Дмитриевич добавляет: — по имени Светлана.
— Разве у вас только трое детей?
— Нет, четверо, — говорит отец и снова начинает листать записную книжку. Но имя четвертого ребенка, оказывается, не записано.
— Вы не беспокойтесь, — говорит Иннокентий Дмитриевич, — сейчас мы все уточним.
Быстро соединившись по телефону с бухгалтерией, он без тени смущения просит кого-то из счетных работников:
— Иван Иванович, голубчик, посмотри в исполнительный лист, как зовут девочку, на которую с меня взыскивает алименты Зинаида Андреевна Акишина? Спасибо. Эмма, — говорит он и, чтобы не забыть, тут же записывает имя дочери на бумажку. — Память что-то начала пошаливать, — виновато говорит Иннокентий Дмитриевич и добавляет: — Стройка. Объем работы большой, разве все упомнишь?
Иннокентий Дмитриевич зря сетовал на стройку. Дело было не в объеме строительных работ, а в образе жизни главного инженера строительного управления. А жил этот инженер наподобие турецкого паши. Помимо официальных жен, у него были полуофициальные и неофициальные. Официальных Иннокентий Дмитриевич хотя бы помнил по имени-отчеству.
— Здесь у меня все в порядке, — говорит он. — Каждой я плачу по суду алименты.
Хуже было с неофициальными. С ними Иннокентий Дмитриевич поступал так. Понравится ему какая-нибудь из подчиненных сотрудниц, он ее приблизит. Наскучит — без сожаления отправит куда-нибудь в Богодухов.
— А какой же здесь грех? — удивленно вопрошает Иннокентий Дмитриевич. — Ведь я же с ними в загсе не регистрировался…
Сахно относился к женщинам с гусарской лихостью. Быстро увлекался и быстро расставался.
