Солдат всегда солдат, решил Отец Лу, война на пороге, а он в подвалах. Монах хорошо знал коменданта, если проведает о подобной беспечности подчиненного, того ждет жестокое наказание.

Прости Господи наши слабости, перекрестился Отец Лу, пойду, отведу от лукавого. И он вошел в погреба. Сразу за воротами зияла вырубленная прямо в скале полукруглая шахта, оборудованная механизмом для подъема и опускания винных бочек. Справа от нее вниз уходили узкие каменные ступени винтовой лестницы – вход в святая святых Бахуса местного значения. Факелы на пристенных державках были потушены, но на втором или третьем ярусе подвалов, куда не доставал дневной свет через открытые ворота, горел какой-то светоч и, прижимаясь к холодным стенам, ступая осторожно, можно было добраться до него. Монах секунду колебался, но представив спину солдата после пяти десятков ударов палкой, а именно такая судьба уготована комендантом оставившему пост любителю веселящих напитков, начал спуск. Чем ниже оказывался Отец Лу, тем яснее слышались глухие удары и шорохи, доносившиеся из дальнего конца подвала.

«Уже успел вкусить, и изрядно», – думал монах, прикидывая, как поволочет бедолагу наверх.

С трудом протискиваясь сквозь стройные, но узкие ряды бочек, один вид которых будоражил то нечистое внутри, что отвечает за грехопадение, борясь с желанием выдернуть пробку и подставить рот хлынувшему потоку наслаждения вкусом и забытьем, монах ускорился и уперся в каменную стену, обезображенную дырой выломанного прохода, видимо, в преисподнюю. Именно оттуда доносились странные звуки, напоминающие урчание в утробе после обильного угощения бобовыми, сдобренными золотистым напитком из солода. Казавшееся далеким бурление стало приближаться ко входу в дьявольскую нору. Отец Лу суетливо перекрестился и занял выжидательную позицию за ближайшей бочкой, сняв с поясного шнура небольшую, но весьма увесистую дубинку.

Через некоторое время звуковое сопровождение неизвестного процесса достигло апогея, и на свет Божий (если позволительно отнести это выражение к винному погребу) вывалился сперва мешок, туго набитый землей, а за ним человек, чертыхаясь, как и положено всякому посетителю чертогов Аида, и отплевываясь, что тоже понятно, от остатков своего путешествия. Отец Лу, не покидая укрытия, рявкнул:

– Кто ты, назовись? – отчего незнакомец, перепачканный землей и мокрый от пота, чихнул, безумно озираясь по сторонам, а затем, выхватив из сапога нож, еле слышно прошептал: – Назовись сам, кто бы ты ни был.

Монах, оценив размеры оружия и габариты своего визави (скромным было и то, и то), покинул засаду:

– Отец Лу, защитник крепостных стен и людских душ.

Прозвучало неплохо, подумал он, и для усиления эффекта начал помахивать дубинкой в воздухе, разгоняя заодно винные пары, густым облаком окутавшие место предстоящей схватки. Человек из черной дыры поднялся с четверенек и горделиво произнес:

– Местный пекарь, защитник крепостных стен и людских желудков, – после чего засунул свой нож обратно в голенище сапога.

Да он смеется надо мной, возмутился про себя монах, и в ответ едко заметил:

– Что-то я не заметил вас на стенах.

– Вы защищаете их сверху, а я снизу, – ответил пекарь, глядя прямо в глаза монаху.

– Извольте объяснить сию параболу, – не меняя язвительного тона, продолжил допрос Отец Лу.

– Неприятель делает подкоп под стены с целью натащить в сами галереи и в полости, что будут отрыты под башнями, пороху столько, что вместе с каменьями, скрепляющими наши бастионы и надежды, вверх возлетят и души тех, кто столь ретиво защищаем вами, Святой Отец.

– Я не святой, – недовольно сказал Отец Лу и подумал, с чего это сегодня всем видится надо мною нимб святости.

– Я же, – продолжал пекарь, – рою свою галерею им навстречу.

– Не вижу запасов пороха, или ты, мучная душа, зальешь их кротовьи старания добрым старым вином, – монах заржал от собственной шутки, едва не погасив остывающий факел.

Пекарь серьезно посмотрел на Отца Лу и удивленно сказал:

– Негоже священнику вести такие речи. Вино хоть и не вода, но жидкая субстанция, впусти я ее в галереи, люди, находящиеся там, захлебнутся и погибнут. Убивая человеков, идешь против Бога.

Возмущенный монах, потрясая дубинкой над головой, возопил:

– Ты идешь убивать врага, пришедшего лишать жизни тебя и твоих близких, значит, ты идешь с Богом.

Пекарь несогласно покачал головой:

– Война не богоугодное дело, какой стороной ни участвуй в ней, взял оружие в руки – стал против Бога, направил его на Него.

Отец Лу не верил своим ушам:

– Так зачем ты роешь контрпроход, безумец?

– Сказать людям в штольне то, что сказал тебе.

– То есть врагам.

– Пока зажженный фитиль не поднесен к пороховой дорожке, они люди, а не враги.

– Я доложу коменданту о твоем предательстве, ты пустым словом пускаешь врага в город, без взятия укрепленных стен, – монах задыхался от возмущения.

Пекарь улыбнулся как ни в чем ни бывало:

– Не утруждайте себя, Отец Лу, лишними хлопотами. Я уже закончил работу, уходя навстречу людям с той стороны, а их голоса уже слышны, я уберу подпорки и завалю проход за собой.

Он прощально помахал рукой и исчез в своей норе, из которой послышались торопливые удары дерева о дерево и шум падающих камней и земли.

– Храни тебя Господь, – монах перекрестился и развернулся к выходу из подвалов.

Тяжело поднимаясь по узким ступеням, жмущимся к скале, Отец Лу, пребывая под впечатлением от встречи с пекарем, размышлял о Подвиге. Человек приносит себя в жертву ради других людей или идеи, разница, по сути, не велика, только в измененном состоянии сознания, рассуждал монах, подвиг – это, прежде всего, сдвиг восприятия себя в действительности и действительности вокруг себя. Хочет ли Господь, чтобы человек сотворил подвиг? Желает ли Он, Вселюбящий, чтобы сыны Его многочисленные и многострадальные, восходили на «голгофы» через боль? Не намеренно ли Он (тут Отец Лу остановился отдышаться и перекрестился) посылает нам испытания, дабы узреть в нас жертву и получить ее?

Света, идущего сверху через распахнутые ворота, стало хватать, и монах погасил факел. Быть может, мы сами загоняем себя в горнило войн и распрей, заставляя Его, видя все это, страдать, те же из нас, кто, испытав сдвиг, решаются на подвиг, делают Ему еще больнее, ибо сокращают дни свои без Его на то веления?

Отец Лу чувствовал, что запутывается. Богословские догматы, заученные, зазубренные, вбитые (без особого рассматривания их сути) в голову, со звоном рассыпались в его сознании. Этот процесс запустила случайно (а возможно и нет) встреченная ведьма (монах перекрестился трижды), а завершил падение нравственно-церковных устоев пекарь, нацепивший на себя венок мученика и героя. И самое главное, кто же я сам в этой истории? Отец Лу выбрался на улицу и с удовольствием прищурился от яркого солнца. Его убежденность в правоте собственных взглядов на мир растворилась под теплыми лучами и развеялась легким ветром, гуляющим по пустынным крепостным улочкам, ждущим начала и одновременно пугаясь, грядущих перемен.

Раздался знакомый скрип петель, гимн встречи и прощания с родным жилищем. Неужели уходя не запер, начал вспоминать монах (основным замком его неприступной цитадели служил небольшой камень, придвигаемый к створке снаружи), он прикрыл глаза ладонью от солнца, в открытом проеме каморки стояла… ведьма, та самая женщина, с которой он столкнулся у пекарни.

– Теперь тебе не уйти от костра, – злорадно прошипел Отец Лу.

Женщина (вот истинная ведьма) не испугалась и не смутилась:

– Не-святой Отец, – сказала она и сделала приглашающий жест, – входите.

Монах потерял дар речи от такой наглости, ему на миг почудилось, что все кошки мира поменялись местами с мышами. Ведьма же, не желая разделить с ним минуту отчаянного разочарования и ментального дискомфорта, вошла внутрь, не дожидаясь его реакции. Отец Лу стоял как вкопанный, раздумывая, не сбегать ли на площадь за копьем, или к коменданту за солдатами, а возможно, сделать вылазку за крепостные стены в лес, к осиннику, срубить кол, да потолще, но, взяв себя в руки, снял с пояса дубинку и все еще в смятении толкнул собственную дверь.