Тихон простодушно ответил, кивнув на импровизированный стол:
– Так вот же он!
– То не припас, а хавка, кистень, говорю, не забыл?
– Н-нет…, а ч-что? –Заикаясь, спросил Тихон.
–А то, – наставительно произнес Митрич. – Через полверсты дорога на подъем идет, там кусты еще имеются, место хорошее. Заляжем: я справа, ты слева. Как кто проедет, я шумну, он на меня обернется, а ты его без промедленья кистенем.
– П-почему я?
– А потому что, опыт у тебя имеется, вон как Дарью ловко оприходовал.
– Боязно мне что-то, может я шумну, а ты сам? – все еще заикаясь, спросил Тихон.
– Вот те раз! Бздила – мученик! Боязно ему! Раньше надо было бояться! Кистень твой – тебе и работать, – ухмыльнулся Митрич, и с уважением добавил:– Вон у тебя силища в руках какая!
– А вдруг их двое?
– То уже не твоя забота, с двоими сладим, ты, главное, того, кто с вожжами будет, успокой.
Еще раз перекурив, они встали и пошли к месту, где решили сделать засаду. Ждать пришлось около часа, когда, наконец, вдалеке послышался скрип колес.
– Давай на ту сторону, только пригнись. Твой – кто правит, запомнил? Как только на меня повернется…не раньше! –И слегка хлопнув по плечу, добавил: – Не дрейфь, Тиша!
Скрип становился все ближе, на фоне неба показалась телега, и уже можно было уловить запах конского пота. «Один или нет?»–Лихорадочно думал Тихон, и, словно отвечая на его вопрос, раздался голос:
– Славно, сынок, с мяском вышло, до последнего не верил, что баба все мясо оптом возьмет.
– И сметана с яйцами еще до полудня ушла, – ответил другой голос, помоложе.
Телега приближалась, у Тихона вдруг сильно забилось сердце, и он, испугавшись, что этот стук услышат ездоки, всей грудью прижался к земле.
Вдруг вылетев из темноты, ком земли ударил возницу в плечо. Он привстал и повернулся к обочине, где лежал Митрич.
Тихон вскочил, кинулся к телеге, и с налета взмахнув кистенем, ударил не успевшего даже развернуться к нему мужика. Удар был нанесен с хорошим замахом и пришелся под шаг. Кистень с глухим коротким стуком, напоминающим столкновение двух бильярдных шаров, легко проломил череп и почти полностью погрузился в него.
Второй пассажир, габаритами не уступавший Тихону, обладал отменной реакцией, он не кинулся к отцу и не растерялся. Парень мгновенно вскочил на ноги и, выхватив из-под сена топор, замахнулся на бандита. Тусклый блеск стали ошеломил Тихона, и он, растерявшись, сделал шаг назад.
Но сзади черной хищной птицей подлетел Митрич, в падении схватил его за ноги и резко дернул. Парень, нелепо взмахнув руками, как подкошенный рухнул вперед, выронив топор. Он еще не успел коснуться земли, как Митрич, прыгнув на него сверху, два раза вонзил в него нож с коротким и широким лезвием, в котором отражался лунный свет.
Упершись коленом в поясницу и захватив волосы на затылке, он прижал жертву к земле и ждал, когда закончатся предсмертные судороги. Ноги парня несколько раз согнулись в коленьях, тело выгнулось дугой и вдруг обмякло. Митрич присел, вытер нож об рубашку убитого, подошел к телеге и откинул рядно37, лежащее на соломе… На него, не мигая, смотрели огромные от страха детские глаза.
Митрич, ни на секунду не замешкавшись, схватил ребенка за горло и сильно сдавил. Хрустнули позвонки, из широко раскрытого в немом крике рта побежала розовая пена, глаза потускнели и закатились. Через мгновение все было кончено. Внимательно посмотрев на маленький трупик, он достал нож и двумя точными ударами выколол мальчишке глаза.
– Господи…а это к чему? – все произошло настолько быстро, что Тихон ничего не успел понять.
– К тому,– хмыкнул Митрич, деловито вытирая нож о солому.– Он своими глазищами погаными меня срисовал38.
***
– Ты зачем, у Ерофея на поле свою кобылу пас? – строго спрашивал Аполлон Игоревич. – Он на тебя жалобу написал…теперь, Сидор, следствие в отношении тебя учинять буду!
Сидор стоял, как нашкодивший школяр, теребя в заскорузлых руках потёртую капелюху39.
– Ненароком вышло, я ее на поводу пустил и решил сбегать до хаты. Назад вертаюсь, а она, стерва такая, отвязалась и на Ерофея поле забрела. Я ее, заразу, за узду и назад, а тут Ерофей, и сразу в крик. Потраву, говорит, ты мне учинил, по закону с тебя взыщу. А какая потрава? Пяти минут на его поле не паслась! Чего она там сожрать могла?
– Значит, утверждаешь, что ущерб незначительный? – Задумчиво произнес Аполлон Игоревич, которому не хотелось из-за одного снопа переводить кучу времени и бумаги, к тому же он хорошо знал склочный характер Ерофея, хитрого и прижимистого мужика.
– Святой истинный крест, Аполлон Игоревич, – привсхлипнув, произнес Сидор, истово крестясь на видневшиеся в окне купола. – Святой истинный крест! Пусть очи повылезают, если хоть слово сбрехал.
– Собака брешет, – устало остановил его помощник следователя.– Иди к Ерофею и ему кайся. Решай дело миром, а будет артачиться – скажи, что сделаю следственный эксперимент и, если потрава маленькая, то его упеку в холодную за то, что в заблуждение ввел следственные органы и государевых людей от службы оторвал.
– Благодарствую, Аполлон Игоревич, душевный вы человек, дай бог здоровья, вам и супруге с деточками, – умиленно сказал Сидор, и вдруг указав на бутылку, стоявшую на полке, добавил: – а как жинка в город торговать поедет, я ей накажу, чтоб коньяка шустовского вам привезла.
– С чего ты решил, что это именно коньячная бутылка? – спокойно и даже с ленцой в голосе, спросил он, не выдавая охватившего его волнения.
– К Митричу заходил, у него такая на столе стояла, я спросил, а он ответил. Очень уж она красивая, с золотыми буковками, как глечик маленький.
– Может, кто у Митрича забыл?
– Нет, – твердо ответил Сидор. –Я ее давно у него видел, – и, посмотрев на Аполлона Игоревича, как на несмышленыша, с улыбкой добавил: – Кто ж такую красоту забудет!
***
Отец Митрича, поденный рабочий, был типичным зайцем во хмелю. Трусливый и жестокий по натуре, выпив, он становился злобным и агрессивным, избивая смертным боем сына и жену, тихую забитую женщину, которая содержала семью, стирая белье у зажиточных селян. Однажды на пасху, разговевшись, он взял нож и стал его точить на оселке, приговаривая: «Все вы, суки, за мой счет горазды жить, Вот сейчас заточу и резать вас буду. Сначала тебе, заразе, кишки выпущу, а потом с тобой, сучонок, разберусь». Затем вышел в сени и вернулся, держа за шкирку маленького приблудившегося ко двору кутенка. Поглядев на всех мутным взглядом, он слюняво улыбнулся и вдруг одним движением распорол его тощее брюхо и пьяно захохотав, горделиво швырнул мертвого щенка в жену: – Ну, лярва, готовься смерть принять лютую, ножик востер, долго мучиться не будешь, – и, пошатываясь, пошел к ней, помахивая окровавленным лезвием.
Маленький Митрич от страха закричал, и отец перенес на него свой пьяный гнев. Одним ударом он опрокинул ребёнка на пол, начал избивать ногами, а затем, распалясь от собственной лихости, схватил маленькое, дрожащее от страха тельце и с маху посадил на печь. Мать не выдержав, бросилась спасать ребенка, но он схватил тяжелую чугунную сковороду и, размахнувшись, ударил ее по голове. Несчастная женщина умерла на месте. На крики сбежался народ, его скрутили и притащили в правление, а Митрича отвезли к фельдшеру.
Мать похоронили, отца осудили на бессрочную каторгу с лишением прав и состояния, чем очень повеселили народ, так как ни того, ни другого у него отродясь не было, а родственники из соседней станицы, чтоб не получить людского осуждения, забрали мальчишку к себе, хотя он и был им не нужен.
После случившегося около полугода он не мог говорить, и так как имени толком никто не знал, его называли «Митрича сын». Затем слово сын само собой исчезло, и он стал «Митрич».
