— Делаю что хочу! Потому как ты есть Надька, гадкий утенок и преимущественно мой! — Он бережно опустил ее на пол, хотел поцеловать, но вдруг оттолкнул и крикнул:

— Уходи от меня! Слышишь? Поскорее! — А сам все крепче и по-хозяйски сжимал ее своими громадными сильными руками…

Сейчас Наде не хватало этих родных рук. Рядом был только Шовкуненко с его неожиданными переходами чувств от раздражения к непонятной нежности. Но ей нужно было другое чувство, которое согревало бы даже в трудные минуты. Вадим, где же ты?

— Надь, ты замечталась? О чем ты? Да очнись же! — Люся подтолкнула подругу. — Слышь, Надюшка! Давай меняться. Приедем в новый город, ты иди вместо меня в наш полет. Тебе в полете лучше будет. А я к Шовкуненко. Гляди, чем мы не пара?

— Люся?! — Надя удивленно и растерянно огляделась.

Шовкуненко поймал ее взгляд.

— Чего так смотришь? Ну да, хочу навсегда быть в его номере. Хочу! Ведь если б не ты, не прислали бы тебя, новой партнершей я пошла бы. И он взял бы меня в свой номер. Думаешь, нет?

— Люся, тише, ведь услышит Григорий Иванович. — Надя поднялась и ближе подошла к подруге.

— Ладно, помолчу! — Люся усмехнулась. — Не думай, я не злая. И завидую без злобы. Глупая, Надюшка, я ж о большем, чем ты, загадываю. Мне и номер был бы дорог, но прежде Шовкуненко… Я бы женой его стала. Понимаешь? — Люся заговорила быстро, шепотом. Надины зрачки округлились, глаза стали черными. И вдруг она посмотрела на Шовкуненко, посмотрела иначе, не так, как раньше. Значит, вот почему он был непонятен ей. Потому что не ее — другую ждал он в свой номер. Быть может, Люсю. Она под стать ему. Крепка. Ей двадцать семь. Для нее война — это не израненное детство. Война унесла Люсино счастье, и она хочет отдать сейчас свое сердце Шовкуненко, с уверенностью, что обретет вновь потерянное. Сейчас опять пытливо глаза его устремлены к Наде. Чего он хочет от нее? Пусть подскажет, еще не поздно. Уйти из номера, но не из цирка же?! Как изменилось его лицо, он обернулся к Люсе. Лицо стало колючим, глядит так, точно решил испепелить взглядом. А Люся, до чего она дошла: дрожит, руки выдают ее, они и жалки и строптивы. Обхватила крест-накрест свои плечи. Засмеялась дерзко — ямочка на щеке стала глубже. Склонила голову и, неожиданно перемахнув через барьер, притопнула на опилках. Пошла, шаг крупен, но нерешителен.

Надя не расслышала голоса Шовкуненко. Он уже рядом, вот взял ее за плечи. Встряхнул — неуклюже, грубо.

— Уснули? Вы всегда с открытыми глазами спите?

— Григорий Иванович, мне нужно вам сказать. Я не могу уйти из цирка. Не могу.

— Куда вам нужно идти? — Шовкуненко с недоумением повернул Надю к себе и внутренне вздрогнул. Слишком взволнована — значит он выдал себя: может, словом, жестом. Рано! Лицо стало непроницаемым.

— Хотите остаться в Иванове? Что-нибудь случилось?

— Да. Нет… Я не могу уйти из цирка! — Брови ее упрямо сошлись на переносице. — Не подхожу к вам в номер, скажите. Ведь я же чувствую, вы испытываете, проверяете: годна или нет?

— Я еще не все понял. Чего вы, собственно, хотите? Учу вас, репетирую — этого мало? — Вдруг его обуяла мысль, что кто-то сманил ее, и он тотчас злость, недоверие обрушил на Надю. — Почему, я вас спрашиваю, вы с пустыми руками разгуливаете в эту ночь по цирку? Упаковка вас что, не касается? Вы партнерша — ваше дело следить хотя бы за костюмами, чтобы нежеваными были по приезде. Уложите их!.. Ну, что ты жмешься, Мохов, подошел, так высказывай, чего надо?

— Выскажешься! Куда там! Ты как утюг, так разгладишь, что век обгоревшим ходить придется.

Мохов протянул Шовкуненко сигарету. Дал прикурить от своей. Тот затянулся.

— Полегчало? — Мохов моргнул, расстегнул верхние пуговицы куртки.

— Григорий Иванович! Решили собраться у меня, посидеть перед дорогой. Давай, брат, кончай упаковку и к нам.

Шовкуненко кивнул головой, и снова они зашагали с Надей к ящикам.

Надя взяла костюмы: брюки Димы и Шовкуненко. Аккуратно сложила их, кусок материала расстелила в сундуке, потом на него положила костюмы. У нее тоже теперь был костюм. Свой, перешитый из тючинского. Костюм был похож на детскую матроску. К Наде он подходил. Она в нем казалась еще тоньше, стройней. Только дважды она успела в нем прорепетировать.

Тючин тотчас отметил:

— Юнга с косами не бывает. Григорий Иванович, вы ей скажите, чтоб косы распустила.

— Да, Надя, попробуйте, — подхватил Шовкуненко. Просто он никогда не видел ее распущенных волос и находил для себя в этом какую-то неизведанную раньше радость. Надя послушалась, развязала ленту. Расплела косы. Волосы до плеч. Лицо стало более очерченным, глаза огромней.

— Не пойдет, — Тючин ревниво взглянул на фотографию Целиковской, которую обязательно прикреплял кнопкой над гримировальным столиком, и сказал: — Учись, как надо. В общем обигудись или перманентиком…

— Ни в коем случае. — Шовкуненко встал. Сверху глянул на Надину голову. Прямой пробор, русые волосы. Пряди ровны, от тугих кос чуть волнисты. Он увидел ее впервые в берете и сейчас подумал о том, что к костюму ее тоже будет хорош берет. — Мы ведь работали когда-то в матросских. Очень кстати. Ни в коем случае! Никаких бигуди и тряпочек! Вот что нужно.

Ему очень хотелось прикоснуться рукой к ее волосам. Но он не решался.

— Знаешь, давай челку выстрижем, — предложил неутомимый Тючин.

— Пусть Надя сама.

Надя слушалась их беспрекословно. Они усадили ее подле зеркала. Дима взял полотенце.

— Гражданка, не волнуйтесь, после моего полубокса вы выиграете любой раунд. Григорий Иванович, в сторонку. Челка-полумесяц будет всегда светить над правой бровью.

— Димка, стриги без полумесяца, — взмолилась Надя, — а то лучше поднимусь наверх, девочки подстригут.

— Девочки! Что они смыслят? С ними и говорить-то не о чем — все так безвкусно одеваются.

— Ну и пустобрех! — вставил Шовкуненко. — Надя, я подстригу вас сам. Доверяете? Вот и хорошо. Закройте глаза, а то ненароком волос залетит. Так! Дима, не смотри под руку.

А Тючин, словно назло, юлил рядом. Шовкуненко осторожно ладонью провел по волосам. Он стриг нервно и чутко, складывая русые клочки на салфетку.

— Григорий Иванович, я сдуну, а?! — Шовкуненко улыбнулся. Надя открыла глаза. На нее из зеркала смотрела какая-то взрослая девица. Даже глаза изменились. Миндалевидные, разрез их стал раскосым.

— Олененок. Бемби, — пропел Тючин, а Шовкуненко, опустившись на сундук, смущенно потянулся за сигаретой.

— Григорий Иванович, встаньте, сейчас я поставлю ее на сундук, оглядим работу.

Надя сама вспрыгнула на сундук и мелкими шажками стала поворачиваться.

— Так, фас, профиль. Не вертись, — Тючин остановил ее.

Надя чувствовала, что и Шовкуненко и Диме возня с ее прической доставляет удовольствие.

— Вот был бы жив наш боцман Бено, я бы тебя перевязал ленточкой, да коробку конфет, и вручил, как новогодний подарок. Любо-дорого.

— Здорово! — восхищался Дима. — Григорий Иванович, а мне как? Меня тоже выстригите вот тут, чтоб чуб был!

— Полно вам! — Шовкуненко попыхивал сигаретой.

— А вам бы бороду оставить — сразу все на месте, — воскликнула Надя. Она спрыгнула с сундука и встала между ними. Дима положил ей руку на плечо.

— Видали, Григорий Иванович! «По местам». Надя — юнга, матрос — я, и, и… боцман — вы, только кока не хватает.

— Верно, номер можно сделать, — Шовкуненко смерил их взглядом. — Не в моей, конечно, бороде дело. Я, друзья, иной раз отращиваю щетину не потому, что ленюсь или неряха. Осколки чертовы в щеках были. Начнешь бриться и вдруг… Ну, словом, не пугайтесь, буду теперь смешным и старым анекдотом с бородой. Однако номер попробуем… Может быть, действительно с ветерком, с юмором превратим перши в корабельные мачты…

Прошел тот день, когда ее подстригли. Теперь ночь, упаковка. В руках костюм. Она наденет костюм по приезде в новый город. Дима уже завязывает веревками сундук. А Шовкуненко по-прежнему стоит над ней, наблюдая за каждым движением. Надю злит это. Неужто он думает, что упаковка для нее репетиция?