– Слушай-ка, отец, а деньги у тебя сейчас есть? Ведь теперь двойную порцию пеленок покупать придется.

Мохов задумался.

– Да, оно верно. Мальчишке все приготовили, а тут…

– Выходит, Иванку упустили из виду. Я думаю: не пройтись ли нам с тобой в магазинчик за приданым?

– Без Маринки как-то не по себе. Потом получка через два дня – успею, куплю, не бойтесь, уж не подведу, все будет.

– Ладно, идем, – Шовкуненко решительно подхватил Мохова под руку и заставил пойти в магазин. Деньги у Шовкуненко были всегда. Одинокий, он жил скромно. К одежде своей относился с полным равнодушием, лишь бы пуговицы не обрывались и было более или менее чисто. И как-то всегда находились руки, которые поддерживали и его самого и его быт. Что ж, артисты цирка – это значит вместе, одной семьей.

Полчаса тому назад на Шовкуненко давила тишина отдыхающего цирка, а теперь он стоит смеющийся, с добрым сердцем, выбирая для Анки и Иванки пододеяльники и пеленки.

Мохов, смущенный, счастливый, благодарно молчит, лишь одобрительно кивая удачно подобранной вещице.

– Григорий Иванович! Да будет тебе. Эва сколько, это ж перестирывать трудно будет.

– Молчи, Мохов. Я так тебе благодарен, – Шовкуненко вздохнул. Мохов застыл на полуслове. Его светлые глаза, простодушные, с длинными, да еще рыжими, ресницами, были сейчас восторженными и любящими. Он боготворил жену, любил девочек, которых еще не видел. Любил Шовкуненко – большого, великодушного человека; ведь про него по цирку недаром молва идет: чужого счастья не спугнет, горе развеет. Так оно и есть, Мохов все делал в магазине, что требовал от него Шовкуненко.

– Девушка, нет, нет, не надо нам два розовых комплекта. Один должен быть зеленый-зеленый. Для Иванки. Нету? Но что это значит «нету»? Есть должно быть. Она же не просто, а Иванка Мохова – лесовичок, родившийся в Ивановском цирке.

Шовкуненко говорил с жаром. Продавщицы перешептывались и, улыбаясь, глядели на двух мужчин, берущих с прилавка пеленки, как носовые платки.

– Вы из цирка? – только и спросила девушка.

– Да, – выдохнули оба.

– Тогда подождите минуточку!

Она вернулась через несколько минут, неся новые комплекты. Голос ее звучал с досадой.

– Вот, нет зеленых. Не бывает. Салатные. Право, славно будет для девочки.

Накупив приданого, Шовкуненко и Мохов остановились возле игрушек: зайцы – фланелевые, бело-серые; куклы в чепчиках, плюшевые медведи; фанерный грузовичок. Игрушки, уныло глядевшие на них стеклянными глазами.

– Берем это, и зайца. Все по две штуки.

– Сколько же детей у вас в цирке родилось? – поразился продавец.

– Все наши, – гордо ответил Шовкуненко, а Мохов чуть ли не лег на прилавок, ему казалось, что даже игрушки в нем признают отца.

Шовкуненко мял большущими руками игрушку и сокрушался:

– Не те игрушки. Не те. Самое живое в них – запахи. Кожей, материалом. Нет, магазином пахнут.

– Ладно, Григорий Иванович, полежат в гардеробной, обживутся. Цирковыми станут.

– Вот вам, папаши, мой совет. Игрушки берите. Оно дело ладное, нам хорошо, а вам на вырост для детей, года на три хватит. Только эти пока самые нужные. – Продавец потянулся к целлулоидным шарам с ручкой.

– Похоже, шар на отвертку посадили. Не интересно, – возразил Шовкуненко.

– Ошибаетесь. Вещь самая необходимая – погремушка. На первых порах – погремушка.

Шовкуненко прервал продавца и, спохватившись, вдруг спросил:

– Погремушки? А соска, сосок нам два десятка. Они быстро в расход выходят! Резина, тут и прокусить недолго.

– Сосок, граждане, у нас нет. В аптеке купите.

– В аптеке? – Мохов вопросительно посмотрел на Шовкуненко. – Григорий Иванович, пойдем-ка домой. Чего ради соски покупать. Марина обидится. Какие там соски, когда она их грудью кормить будет. Никаких искусственных питаний. Должны по-настоящему расти. Не надо нам сосок.

– Ты что, осерчал? – удивился Шовкуненко.

Они забрали свои пакеты, свертки и пошли к цирку.

Мохов опять заговорил о девочках. Шовкуненко думал о своем. Пеленки, игрушки, упакованные в пакетах. Он нес их с удовольствием. Мохов против сосок – что ж, быть может, прав! Жена год не будет у Мохова репетировать и работать. Не допустит, тоже прав! Пожалуй, он сам поступит так же, если придется для своей семьи нести такие же пакеты. Подумав об этом, Шовкуненко помрачнел. Ничего пока нет у него, кроме желания иметь «все». Руки его вздрогнули. И опять пришло ощущение пережитого утром на репетиции. Надя сорвалась с перша, он подхватил ее на руки, и радость нечаянная, светлая неожиданно поселилась в сердце Григория Ивановича.

– Мохов, сегодня день особенный. День рождения.

Мохов покачал головой, улыбнулся, а Шовкуненко добавил:

– У тебя девочки: Анка и Иванка, а у меня, кажется, новый номер.

Календарь, который скоро станет прошлогодним. Число, выглядывающее из-под козырька листков, кажется значительным. Шовкуненко снял календарь со стены, подержал в руках и запихнул в карман. Кончены гастроли. Упаковка и переезд. Ночью нужно все упаковать, ведь настанет утро, и манеж заполнят те, которые приехали сменить программу.

Надя в лыжных брюках, Тючин в кургузой телогрейке суетятся возле сундуков. Деревянные сундуки: квадратные и длинные; длинные – для першей. На каждом из них вдоль и поперек эмалевой краской выведено: «Шовкуненко».

– Любопытно, каждый раз как переезд, так у меня на сердце легче. – Тючин разогнулся, подхватил лонжу и стал ее сматывать.

– Ой, Дима, ты на монтера похож! – Надя присела на уголок сундука и, улыбаясь, глядела на Тючина.

Шовкуненко отвернулся. Его злила их радость. Чему они радуются? Кругом упаковка. Не одни они собирают и складывают реквизит. Неужели переезд для них так неожидан, как сюрприз; ну ей впервые, а Тючин?

– Нет, правда, каждый раз, когда нет реквизита и репетиций, у меня появляется настоящее командировочное настроение. Я даже решил себе портфель купить и набить его, знаешь, журналами. Там кроссвордов – будь здоров, на любую дорогу хватит.

– Димка, я никогда не видела, чтобы ты решал кроссворды.

– Да ну, это я так, к слову. Очень головоломно, самое для меня в них ясное: по горизонтали, по вертикали.

– Дима, а Дима, так хочется взглянуть на животных, как их поведут! – Надя умоляюще прижала руки к груди.

– На что?

– Как животных поведут.

– Чудачка, что тут интересного? Их всегда ночью уводят. Днем, с вокзала до цирка, их ведут только к началу гастролей, вроде бы для рекламы. А ночью – на вокзал: оттарабанили свое и переезжайте.

– Тючин, зачем плетете ересь, ведь она вам верит! – Шовкуненко подошел к ним. – Вот вас с вашей пустой головой не мешало бы ночью отправить. Оттарабанил?! – Шовкуненко зло заходил возле сундуков.

– Чего вы? Ведь я-то просто так. – Тючин бросил в сундук лонжу и растерянно посмотрел на Надю.

Надя недоуменно пожала плечами.

– Ну, идите, идите – это действительно интересно, – Шовкуненко опять отошел в сторону, исподволь наблюдая за ней.

«Что ему нужно? – подумала Надя. – Вечно он разрушит все, все. – Прикусив от обиды губу, она отвернулась. Сегодняшняя ночь, необычная, хлопотливая, была полна для Нади каким-то непонятным откровением. Будто упаковка и осень меж собою схожи. Все обнажается – пышные костюмы уходят в сундуки. Люди снуют, радуются и грустят. Говорят односложно и кажутся необыкновенно разговорчивыми. Только Шовкуненко с его неожиданной злостью все тот же. Надя прощала ему во время репетиций и резкость и косой взгляд – прощала потому, что не было времени замечать и откликаться. Так хотелось скорей постичь, узнать, добиться. Она работала неутомимо, каждый вечер, стыдясь быть безучастной в представлении. Шовкуненко требовал, чтобы она всегда была в эти часы за кулисами, и Надя была там, но стоило ей пристальней всмотреться во что-то, как он появлялся, подавляя ее удивление, радость своей задумчивостью. Странный у него характер. За что его так все уважают? Замкнутый, непонятный. Щедр только на трюки. Придумывает на ходу. А после репетиции опять все то же: выслеживает или изводит молчанием… Надя подала Тючину ворох тряпок и уже без всякого удовольствия пошла за кулисы.