Его бывшая мастерская на Петровском шоссе была занята под красноармейский клуб. Тогда Степан отправился во Дворец искусств к Яковлеву с намерением попросить его содействия по доставке скульптур сюда, коль скоро они понадобятся для выставки. Яковлева он не нашел, не нашел и секцию художников. За время, пока он ездил в Екатеринбург, секцию распустили, а художники разъехались кто куда. Измученный напрасными хождениями по Москве, Степан ни с чем вернулся к Сутеевым. Трамваи еще не ходили, извозчиков было мало, да и денег на них не имелось, так что приходилось выхаживать пешком длинные-концы в тяжелом тулупе и огромных валенках.

Поужинав и попив чаю, Степан стал собираться на Северный вокзал.

— Вы с ума сошли, Степан Дмитриевич! Как можно больному спать в холодном вагоне? — запричитала Зинаида Васильевна.

— А что делать? Не оставлять же свои работы на произвол судьбы?

— И я пойду с тобой, вдвоем будет не так холодно, — сказала Елена.

— Недоставало еще, чтобы ты простудилась и заболела, — рассердился. Степан.

Как его ни отговаривали, он, не считаясь, ни с какими доводами, ушел, а утром вернулся с высокой температурой. Дня четыре метался в постели, кашлял и все это время беспрестанно беспокоился о судьбе своих скульптур. Чтобы как-то, его успокоить, Елена и Зинаида Васильевна каждый день ходили на Северный вокзал. По той же причине они ничего не сказали Степану, что служба дороги предложила в самый кратчайший срок освободить вагон, иначе все будет выброшено под откос. Договариваться со службой дороги пошел Сутеев, работавший тогда в Московском военно-санитарном управлении, и сумел на время отсрочить выгрузку имущества скульптора. А когда Степану стало несколько лучше, Сутеев посоветовал ему обратиться к писателю Горькому. Уж кто-кто, а он обязательно поможет скульптору — у него и авторитет, и большое влияние в верхах.

Была середина марта. Уже таял снег, и на улицах образовались огромные лужи. Ночью они замерзали, и утром ходить по ним было очень скользко. После дорожной голодовки и болезни Степан еле держался на ногах. Как ни осторожно старался ступать, все же, пока добрался до квартиры писателя, несколько раз упал. Алексей Максимович, узнав, что с ним хочет поговорить скульптор Степан Эрьзя, пригласил его в кабинет и велел подать чаю.

— Что вас привело ко мне? — осведомился он, разглядывая худого, и весьма скромно одетого посетителя.

— Обижают футуристы, — пожаловался Степан. — Прогнали из Екатеринбурга, теперь здесь, в Москве, не дают пристанища. У меня целый вагон скульптур из уральского мрамора, и все это некуда деть.

Алексей Максимович нахмурился, провел пальцами по отвисшим усам и, немного помолчав, опять спросил:

— У Наркома Анатолия Васильевича были?

— И ходить туда больше не хочу, там тоже одни футуристы.

— Анатолий Васильевич, насколько я знаю, сам недолюбливает их, — улыбаясь в усы, сказал Алексей Максимович.

— Он, может, их и не любит, а они все равно там засели. Они везде пролезли, черт их возьми!

— Так уж и везде, — опять улыбнулся Алексей Максимович и пообещал скульптору договориться с Внешторгом об организации показательной выставки его работ и образцов русских мраморов за рубежом, попросив Степана на следующий день явиться во Внешторг к Григорьеву.

От писателя Степан ушел с верой в будущее. Большая выставка его работ за рубежом покажет не только его личные успехи, но и успехи искусства молодой Советской республики рабочих и крестьян. На это рассчитывали и писатель, и сам скульптор. Это было нужно, тем более, что многие зарубежные газеты в то время взахлеб кричали об уничтожении большевиками искусства в России.

У Сутеевых Степан до мельчайших подробностей рассказал, как его принял Горький, что говорил. Особенно понравилось ему то, что писатель тоже, как и он, не мог терпеть футуристов.

— Всякий раз при их упоминании Алексей Максимович морщился, будто ему в глаза попадал едкий дым, — передавал он свои наблюдения и радовался, как ребенок.

— Ничего, — поддерживал его Сутеев, — вот большевики покончат с белогвардейцами и интервенцией, наведут порядок и в искусстве. С футуристами им явно не по пути. Это уж точно...

Просушив валенки и тулуп, Степан стал собираться на Северный вокзал, куда он со времени болезни ни разу не заглядывал. Зная, что отговаривать его бесполезно, Елена собралась идти с ним. Она ни за что не хотела отпускать его одного, еще не вполне оправившегося после болезни...

Радость и надежды скульптора, связанные с организацией зарубежной выставки, оказались преждевременными. Наркомпрос не дал своего согласия на это, обосновав тем, что устройство художественных выставок не является компетенцией Внешторга. Видимо, там просто не хотели уступать инициативу другим. Иных причин не было. Степан снова отчаялся. Он не знал, что предпринять, к кому еще обратиться за помощью. Опасаясь, что его скульптуры в любой момент могут выбросить из вагона, он больше не выходил оттуда, сидел там целыми днями и сторожил их. Хорошо, что уже наступил апрель, и было тепло. Елена носила ему туда еду, если умудрялась что-либо достать или обменять на свои последние тряпки. Она тоже вся извелась, глядя на Степана, и чувствовала, что надо что-то предпринимать.

— Вот что, милый, — предложила она, когда у нее уже не осталось ничего, на что она могла бы достать кусок хлеба, — плюнь на все, и поедем к нам в Геленджик.

Степан встрепенулся. А что — это уже выход из положения, и, надо сказать, не худший. Правда, за последнее время ему не раз приходила в голову мысль поехать в Алатырь. Он не забыл приветливого председателя ревкома и его приглашения, но работает ли он там до сего времени. Да и жилья у него там нет, с братом в одном доме они не уживутся...

В тот же день Степан с Сутеевым сходил в Управление железными дорогами и попросил перегнать вагон со скульптурами в Новороссийск. Этот вагон, так долго стоящий в тупике Северного вокзала, уже настолько всем осточертел, что в Управлении безо всяких пообещали этой же ночью перевести его на южную товарную станцию. Теперь уже не боясь, что его имущество будет выкинуто, Степан мог на время уйти, чтобы проститься кое с кем из московских друзей. Сначала он отправился к Волнухину, с которым не встречался со времени отъезда на Урал. Тот удивился, что Эрьзя целую зиму в Москве и не нашел времени зайти к нему.

— Какое там зайти, — сказал Степан и поведал ему о своих мытарствах. — Никому не нужны в Москве мои скульптуры, нигде не хотят их принимать, — заключил он упавшим голосом.

— А я болел воспалением легких, — признался Волнухин, выслушав его. — И сейчас еще чувствую себя плохо. Мне надо ехать во Владикавказ, да вот жду, когда потеплеет. Меня посылают в тамошнюю художественную школу.

— Так нам по пути! — обрадовался Степан. — Поедем с нами. Мы с Еленой на днях трогаемся на юг, у нас собственный вагон. Вместе будет веселее.

Волнухин согласился и спешно стал собираться в дорогу, но когда узнал, что «собственный» вагон — товарный, заколебался.

— А не простудимся мы в твоем вагоне?

— Теперь тепло, нечего бояться, а на юге будет еще теплее.

Доводы Эрьзи показались Волнухину убедительными.

Степан хотел разыскать Яковлева, но так и не нашел его. Хотел также заглянуть и к Пожилиным, да не осталось времени: уже наступали сумерки...

Путешествие на юг оказалось не менее трудным, чем на Урал, с той лишь разницей, что сейчас был апрель, и они с каждым днем продвигались все ближе к теплу. Время тоже не стояло на месте, оно, пожалуй, двигалось быстрее вагона, принося с собой запахи весны. Когда они отъезжали, под Москвой еще сверкал своей глянцевой белизной снег, а ближе к Курску потянулись черные обнаженные поля. Правда, до Курска добирались неделю, за это время, может быть, и в Москве успел растаять снег. Дни стояли ясные, теплые. В середине дня Степан даже снимал пальто и оставался в одной куртке. Но Волнухин все время мерз, хотя был одет в тулуп и обут в валенки. На одной из станций под Курском Степан натаскал в вагон соломы, спать и сидеть стало мягче да и теплее, особенно ночью. На ночь Елена повязывала Степану голову платком, чтобы он не простыл от ночной сырости и прохлады — он все еще сильно кашлял и потел.