Вечером в постели Марта осторожно спросила, что за горе случилось у них в семье. Она догадалась об этом из его разговора с матерью и по тому, какими печальными после этого стали они оба. Степан сказал ей о смерти отца...

Наутро он хотел оставить мать на попечении Марты, чтоб самому ехать в Париж: там его ждали заказы, но она изъявила желание посмотреть город и попросила, чтобы эта, как она ее называла, Марфа, показала ей самый главный «тутошный базар». Степану жаль было разочаровывать мать еще и отсутствием такового, поэтому он сказал Марте, чтобы та свезла ее на парижский рынок, где в основном торгуют зеленью, фруктами и всякой мелкой живностью...

Вечером, сидя за чайным столиком в доме мадам Фарман, куда они собрались все, мать с возмущением говорила:

— Что это за базар, торгуют одной редькой да щавелем. Вот у нас в Алатыре толкучка, что хочешь, любую тряпку найдешь...

Мать прожила у Степана около месяца. Спокойно чувствовала себя не больше недели, все остальное время без конца твердила: «Домой, домой, надо ехать домой!» Степан и Марта, стараясь удержать ее еще хоть немного, развлекали мать, как могли — возили на автомобиле в Париж, Марта показывала ей парки и водила но магазинам. С первых же дней она переменила ей всю одежду, заказав местному портному в Соо серое шерстяное платье и длинную кофту из такого же материала. Мордовские сапоги заменила удобными туфлями на низком каблуке.

По воскресеньям в мастерской Степана обычно бывало шумно. Если не появлялись друзья-художники, то обязательно приходил кто-нибудь из соотечественников. Матери, увидевшей, как он направо и налево раздает деньги, это очень не понравилось, но она промолчала, приберегла все на последний день.

— Живешь ты, сын мой, по-птичьи. О завтрашнем дне не думаешь, — высказала она ему все уже на вокзале, в ожидании посадки. — Человеку так жить нельзя. Целый месяц я наблюдала, как ты каждый день давал кому-нибудь взаймы, но не было за все время случая, чтобы кто-то, хоть один, вернул тебе долг. Так тебе не хватит никакого богатства. Ладно бы раздавал нищим и калекам, а то ведь даешь праздным гулякам да бездельникам. А сам работаешь, не зная покоя. Отчего не женишься на этой женщине, с которой живешь? Она хорошая, заботится о тебе. Но надо, чтобы она заботилась и о твоих деньгах. Если бы она была тебе законной женой, то не позволила бы разбрасывать ваше богатство. А то она тоже чувствует себя птичкой. Пока есть что клевать, держится возле тебя, а не будет — улетит к другому...

Степан выслушал мать до конца, не перебив ни словом. Он понимал, что у нее свой взгляд на вещи и переубеждать ее в этом нет никакого смысла. У нее же сложилось мнение, что сын во всем согласился с ней и впредь будет жить по-другому. Это дало ей возможность расстаться с ним с легким сердцем, предварительно взяв с него слово, что он постарается как можно скорее вернуться на родину.

Проводив мать, Степан возвращался в Соо грустный, подавленный и ее отъездом, и той отчужденностью между ними, которую создали годы, прожитые вдали от дома. Сидевшая рядом с ним Марта тоже молчала. Все это время ей было нелегко, и вовсе не из-за каких-либо капризов гостьи. Мать Степана не была ни привередливой, ни мелочной женщиной. Праздной, как знаем, ее тоже нельзя было назвать — она помогала Марте и готовить еду, и мыть посуду, и убирать мастерскую, но вместе с тем она всегда чувствовала себя в ее присутствии скованной. От взгляда ее серых внимательных глаз Марту кидало то в жар, то в холод. И ничего не могла с собой поделать, как ни старалась, чтобы подавить в себе эту беспричинную робость. Что греха таить, она вздохнула с облегчением, когда поезд увез наконец эту непонятную ей женщину из далекой страны...

В середине лета в Париже снова появился Санчо Марино. Степану об этом сообщил шофер, сказав, что переходит теперь вместе с автомобилем в распоряжение хозяина. В Соо к Степану предприниматель наведался лишь через неделю, да и то только для того, чтобы высказать свое неудовольствие по поводу невыполнения заказов. Особенно задерживались обнаженные женские фигуры из мрамора, которые Степан должен был выполнить сам. Помощники его работали только в глине, с последующей отливкой. А он не мог за них приняться, пока не закончит портреты.

— Отчего бы вам не нанять еще парочку помощников, они бы занялись портретами? — посоветовал Санчо Марино, когда они сидели со Степаном в мастерской за грубым рабочим столом, наспех накрытым узорной клеенкой.

Марта угощала их дешевым французским вином, наливая в стаканы из белого фарфорового кувшинчика.

— Я найму, если вы согласитесь взять заказ не с моим именем, — сказал Степан.

Нет, на такое Санчо Марино пойти не мог. На всех работах должно стоять только имя Эрьзи.

— Ну а я, синьор, не могу подписывать работы, не принадлежащие мне!

Черные, точно кусочки антрацита, глаза Санчо Марино бойко бегали по стройной фигуре Марты. Когда она вышла в кухню, он показал глазами на «Обнаженную», лежащую на полу у стены, и утвердительно кивнул:

— Она... На ней мы заработаем кучу золота.

— На ней вы, синьор, не заработаете нисколько.

— Как так? — удивился Санчо Марино. — Разве в нашем договоре не сказано, что все, сделанное руками Эрьзи, поступает в мое полное распоряжение?

— Неважно, что там сказано, но эту вещь вы не продадите, — решительно заявил Степан.

Санчо Марино пожал плечами и ничего больше не сказал. Казалось, на этом и закончился разговор об «Обнаженной». Но на следующий день, воспользовавшись отсутствием скульптора, он приехал в Соо якобы с поручением от него забрать «Обнаженную» для доставки заказчику. При этом он галантно вручил Марте золотую безделушку, добавив, что это уже лично от Санчо Марино.

— Но мосье Степан делал ее не по заказу, — возразила она, весьма удивленная этим странным поручением.

Она не знала, как поступить, ведь Степан дал ей слово не продавать эту вещь. В конце концов все же решилась ослушаться его и не отдала аргентинцу скульптуру. Впоследствии свой поступок Санчо Марино оправдывал тем, что он якобы хотел проверить, надежно ли охраняются в мастерской столь дорогие вещи. Это заставило Степана насторожиться. Он убедился, что его компаньон не только хитрый делец, но еще и непорядочный человек...

Обремененный заказами, Степан не сумел подготовиться к «Осеннему салону» этого года. Из новых работ, годных для выставки, он мог предложить только «Обнаженную». Но выставлять ее одну было бы слишком бедно для его имени. А «Распятый Христос» все еще задерживался в Риме. Тогда он решил еще раз выставить «Марту» и «Каменный век» и уже перед самым вернисажем присоединил к ним «Осужденного». Последняя скульптура выставлялась давно, и парижская публика ее не знала. Однако он понимал, что это — лишь наихудший выход из создавшегося положения. Всем этим Степан был крайне раздражен и расстроен, все время чертыхался, называя себя горшечником.

Привезя во Дворец промышленности «Осужденного» и доставив его в зал, где уже находились остальные его скульптуры, Степан с огорчением увидел, как невыгодно они расположены: их почти полностью загораживали торсы «голых баб», как он называл обнаженные фигуры женщин. А для «Осужденного» совсем не осталось места, его предложили поместить в темном углу. Расстроенный, Степан пошел к президенту Салона с жалобой, но тот хладнокровно ответил, что ничем помочь не может: работ с каждой выставкой набирается все больше и больше, а залы Дворца промышленности, к сожалению, остаются прежними.

— Но я прошу всего лишь несколько иначе расставить свои работы,— настаивал Степан.

Президент оставался непреклонным. Тогда Степан вынул из-за пазухи молоток, прихваченный из дома для вскрытия ящика, в котором доставили «Осужденного», и решительно сказал, что он сейчас же пойдет в зал и разобьет вдребезги все свои скульптуры.