— Большая честь для нас, мосье Эрьзя, работать у вас в мастерской, — сказал один из них.

Предвидя заранее, что вслед за художниками из Парижа потянутся и их веселые подружки, и тогда мастерская Эрьзи превратится в настоящий Бедлам, Марта подыскала в Соо подходящее помещение и сняла его под вторую мастерскую. Степан не возражал: в практических делах он во всем полагался на нее. Когда все это уладилось, он поручил художникам выполнение заказов на женские фигуры, снабдив их рисунками и фотографиями, а сам продолжал заниматься портретами. Он прекрасно понимал, что, потакая вкусам богатых заказчиков, уходит в сторону от настоящего искусства, но как быть иначе, коли дал себя опутать ловкому аргентинцу-предпринимателю?..

Наконец после долгих ожиданий Степан получил из Москвы телеграмму о приезде матери и ничего не мог понять. Почему едет только мать? А где же отец? Но скупые слова телеграммы не могли ответить на его недоуменные вопросы, оставалось только ждать. Они с Мартой подсчитали, что если мать, посылая телеграмму, вчера же села в поезд, то завтра должна прибыть в Париж. От волнения Степан не мог ничего делать. Утром собирался ехать к заказчикам, но сейчас ему было не до них.

Марта предложила заранее снять для матери Степана квартиру. Не в мастерской же у себя он собирается ее принимать? Мадам Фарман любезно предложила комнату у себя в доме, ту, в которой больной Степан лежал в прошлом году. Ничего лучшего нельзя было и придумать. Дом Фарман находился по соседству с мастерской, и они с Мартой не отказались от ее любезности.

Уже садясь в автомобиль, Марта неуверенно сказала, что ей, может быть, лучше остаться дома и ожидать их здесь.

— Ты что, боишься моей матери? — спросил Степан, усаживая ее на заднее сидение.

Марта слегка пожала плечами и ничего не ответила. Но он по ее глазам видел, что она именно боится, и принялся успокаивать:

— Вот увидишь, какая она у меня хорошая... Непременно обрадуется, увидев тебя...

Его же всю дорогу терзал вопрос, почему мать едет без отца. Неужели отцу после стольких лет разлуки не захотелось увидеться с сыном?..

На привокзальной площади Марта купила корзину весенних цветов. В течение дня они выходили на перрон к каждому поезду с востока, но так и вернулись ни с чем обратно в Соо поздно вечером. Разочарованные и усталые легли спать, даже не поужинав. На второй день повторилось то же самое.

Мать приехала лишь на третий день. Степан увидел ее неожиданно: неуверенными шагами она шла по опустевшему перрону к зданию вокзала, держа в руке небольшой узелок. Он узнал ее по короткой плисовой жакетке, какие носят алатырские женщины по праздникам, да по мордовским сапожкам — голенища в гармошку. Эти сапожки Степан помнит еще с раннего детства. Мать их обычно обувала только в церковь и на свадьбы. Точно горячая молния ударила ему в сердце: ведь это его мать семенит по перрону! В одно мгновенье он сорвался с места, кинулся догонять ее, забыв и про Марту, и про цветы, которые она держала в руках. Догнал, с силой схватил за плечи и повернул к себе, жадно вглядываясь в сетку морщин вокруг глаз и глубокие складки у широкого рта на продолговатом поблекшем лице.

В первое время мать никак не могла понять, чего хотят от нее. Потом вдруг вскрикнула «Степа!» и припала всем телом к сыну, выронив из рук узелок.

Марта с цветами стояла неподалеку от них, не смея подойти ближе. А рядом смущенно улыбался высокий здоровенный парень с огромным мешком за плечами, которого Степан совсем не заметил. Лишь позднее, оторвавшись от матери, он с недоумением уставился на этого верзилу, силясь узнать, кто же это из его братьев или племянников.

— Неужели забыл? — Мать подтолкнула к нему своего внука. — Это Вася. Помнишь, он, как и ты, все любил рисовать?

Ну, конечно, Степан его хорошо помнит. В последний приезд в Алатырь ему было что-то около четырнадцати лет. А теперь вон какой вымахал, не мудрено и не узнать. Тут подошла очередь представить и Марту, все еще стоящую в стороне. Степан взглянул на нее, и она шагнула к ним, протянув матери большой букет красных тюльпанов.

— Боже мой, куда мне их, что я с ними буду делать? — сказала она, недоуменно посматривая то на сына, то на Марту.

Степан сразу понял, к чему эти взгляды.

— Это моя жена, мама. Зовут ее Мартой.

— У тебя их много было, таких жен, — недовольно буркнула она, но Марту все же обняла, прижав к себе вместе с тюльпанами.

Марта взяла ее под руку, они двинулись к стоящему за вокзалом автомобилю. Мать все здесь удивляло — и эта таратайка без лошади, на которой повез ее сын, и дома большие, и улицы шумные — не то что у них в Алатыре.

Когда Степан спросил, отчего не приехал отец, мать как-то сразу сникла и притихла.

— Что ты молчишь? — встревожился он.

— Помер отец, сынок... Вот уже три года, как помер, — медленно выдавила она из себя горестные слова. — Мы тебе не писали, не хотели расстраивать...

Эти слова словно оглушили Степана. Перед глазами замельтешили какие-то белые точки, вспыхивая яркими искорками. Мать все говорила-говорила, а он уже больше ничего не слышал... Прошло какое-то время, прежде чем к нему снова вернулась способность соображать, видеть и слышать.

— Как же это? Отчего? — вымолвил он каким-то скрипучим, не своим голосом.

— Я же рассказываю тебе... На лице у него сначала появилось красноватое пятнышко, росло и росло все. Потом он ободрал его нечаянно. Мы думали рожа, по ворожеям ходили, по больницам. Нигде ничем не помогли...

— Да что у него за болезнь была? — произнес Степан с болью в сердце.

— Толком никто так и не знал. Все лицо ему развезло, такая страшная была рана... Сам-то как здесь живешь? — спросила она, немного помолчав.

Он так расстроился, что ему не хотелось ни о чем больше говорить. Всю дорогу до самого Соо Степан молчал с угрюмой сосредоточенностью.

— У тебя здесь, знать, фатера? — спросила мать, оглядывая небольшой двухэтажный особняк мадам Фарман, к которому подвез их шофер.

— Нету нас тут ничего. Просто мы попросили знакомую женщину, чтобы она пустила тебя на время. Сами живем здесь недалеко, в саду.

Мать насторожилась.

— Отчего помещаете меня к чужим людям? Разве я не могу жить с вами?

Степан принялся объяснять, что здесь ей будет куда лучше, чем у них в мастерской. К тому же мадам Фарман — их друг, а не чужой человек. Она поворчала еще немного и успокоилась, увидев, какую нарядную комнату припасли для нее. А постель — с белоснежными простынями и наволочками — такую она не видела даже в алатырской больнице.

— Баньку бы теперь, сынок, с дороги. Хоть в вагонах-то чисто, да жарко, все время потеешь. Может, твоя, кто она там тебе, истопит?

— Баня будет, только без пара и веника.

— Как это без пара и веника? — удивилась мать.— Тогда давай хоть в печь залезу. Ахматовские сроду парились в печах, и ничего, нравилось им.

— Печей-то здесь нет.

— Ты мне, может, еще скажешь; что здесь и щей не варят и хлебы не пекут?

Когда Степан подтвердил и это, ее изумлению не было границ.

— О боже милосердный, куда я попала?! Какой леший тебя, сын мой, занес в этот чужой край?.. Тогда скажи мне хоть, чего они тут едят? Чай, не одним воздухом питаются?

— Вот будем обедать — увидишь, — усмехнулся Степан.

Пока мать мылась в ванной, а Марта ей помогала, он повел Василия — племянника — к себе в мастерскую. У того разгорелись глаза при виде стоящих там скульптур. Он сразу узнал в «Сеятеле» деда.

— Вот здорово, дядя! Ну прямо, как живой! — восхищался он.

— Рисованием не бросил увлекаться? — спросил его Степан.

— Какое там бросил! Я и лепить пробую. Только у нас в Алатыре не у кого учиться. Оставь меня у себя, дядя.

— А что скажет твой отец? Ведь он потеряет помощника?

— Помощников у него и без меня хватает — нас пятеро братьев. Еще обрадуется, если один вылезет из-за стола.

Степан согласился оставить Василия у себя. Обрадованный племянник обосновался прямо в мастерской, сказав, что никаких других квартир ему не надо. Кровать Степана и Марты стояла в кухне-прихожей, так что Василий их нисколько не стеснил.