К весне стало известно о готовящейся всемирной художественной выставке в Риме. Следовало немедленно дать заявку для участия в ней. Как бы Степан хотел представить туда всю свою скульптурную группу, но уже не оставалось времени, чтобы закончить ее в задуманном виде. Пришлось остановиться на одном «Распятом Христе», над которым он проработал всю зиму. Когда он отлил его в цементе, а затем освободил из формы, он сам был потрясен скорбным видом и обнаженной реальностью своего изваяния.

Мадам Фарман, увидев «Распятого Христа», поеживаясь, сказала:

— Мне почему-то становится страшно, когда я смотрю на эту вещь. Не кажется ли вам, мосье Степан, что ваш Христос больше похож на распятого раба, чем на бога?

— Так ведь только рабов, я имею в виду человеков, и распинали! — ответил ей на это Степан. — Разве можно распять бога?

— Но религия утверждает совсем другое.

— Что мне до религии, пусть она утверждает что хочет себе на здоровье.

До появления «Распятого» в мастерской, Марта никогда особенно не проявляла своих религиозных чувств, во всяком случае Степан этого не замечал, теперь же заходила сюда с опаской, говорила шепотом и не позволяла себя здесь целовать. Когда же она, наконец, согласилась остаться с ним на ночь, то первым условием поставила убрать кровать из мастерской...

Весной Степан дал себе отдых. Они с Мартой часто ездили в Париж, бродили по музеям, посещали театры. В одну из таких поездок они побывали в мастерской старика Родена. Самого скульптора Степан видел мельком, он появился всего на несколько минут. Здесь все делалось руками его многочисленных учеников, а сама мастерская больше походила на фабрику по изготовлению скульптурных копий. Одни отливали торсы, другие — ноги, третьи руки. Все это изготовлялось с известных роденовских оригиналов по многочисленным заказам из всех стран Европы. Такой порядок Степану не понравился, хотя он не знал, как бы поступил сам, случись иметь столько заказчиков, как у Родена. Творение художника он не считал серийной вещью, подобной паре сапог...

Марта несколько преобразила внешний вид Степана, заставив его подрезать волосы и укоротить бороду. В Париже она заказала ему два костюма, светлый и темный. Раньше у него была привычка в одной и той же одежде и работать и появляться на людях. Исходило это вовсе не от небрежности, а скорее всего от безразличия к своей особе. Марта сумела побороть в нем это чувство, доказав, что известному скульптору не подобает походить на бродячего монаха. Степан убедился в правоте ее слов, когда увидел, что прохожие на улицах Парижа больше не оглядываются на него с удивлением. А в газетной конторе Бурцева, куда он заглянул с Мартой, его еле узнали.

— Ну, Степан Дмитриевич, вы теперь, кажется, окончательно вписались в парижскую толпу, — пошутил Владимир Львович. — Вас надо познакомить с моей супругой, она давно просит, чтобы я вас пригласил в гости. А кто эта особа? — спросил он в полголоса, показав глазами на Марту.

— Не беспокойтесь, она ни черта не понимает по-нашему, — сказал Степан. — Если вам угодно, считайте ее моей женой. Она не из каких-нибудь — порядочная.

Его слова несколько смутили Бурцева, и он поторопился сменить тему разговора.

— Чем нас удивите в этом году? Что-нибудь готовите для Салона?

— Есть и готовые, но до Салона еще далеко, — неопределенно ответил Степан.

Они с Мартой торопились, у них были билеты в театр. Бурцев проводил их до выхода, но о приглашении в гости больше не заикался...

В «Осеннем салоне» этого года Степан намеревался выставить портрет Марты и две головы Христа. Это, конечно, негусто, если он не успеет создать чего-нибудь более значительного. Можно выставить и «Осужденного», но эта скульптура уже побывала на двух выставках. Стоит ли ее тащить на третью?

В течение лета Степан сделал несколько скульптурных портретов по заказу, пополнив этим свою кассу. Затем снова вернулся к голове Христа и вылепил третью, по фотографии, того, кричащего. Мадам Фарман посоветовала ему отлить ее в бронзе. Этот его Христос будет иметь несомненный успех. Поскольку Степан в бронзе еще ничего не отливал, то рисковать не решился, а пригласил специалиста. Вещь по своей оригинальности получилась изумительной.

В это же время, когда Степан возился с отливкой «Кричащего Христа», пришло радостное письмо от Уголино, который извещал своего друга о большом успехе «Распятого» на римской выставке.

Как-то бродя с Мартой по окрестностям Соо, Степан наткнулся на небольшой гранитный камень, выглядывающий из высокой пожухлой травы, точно голова какого-то странного существа. Степан внимательно оглядел камень со всех сторон и ногой выковырнул из земли — его заинтересовала эта находка.

— Зачем он тебе нужен? — спросила Марта.

— Мы сейчас понесем его домой, — ответил он и попробовал приподнять камень руками.

Но он оказался слишком тяжелым даже для двоих. Степан огляделся: на лошади сюда не подъедешь. Ближайшей дорогой была лишь пешая тропинка, вьющаяся между холмами и вдоль буераков. Тогда Степан поставил камень на место, нарвал травы и замаскировал, чтобы никто не заметил.

— Неужели, думаешь, он нужен кому-нибудь? — смеясь сказала Марта. — Не попадись тебе на глаза, так бы и пролежал здесь до скончания века.

— Он мне нужен, и этого вполне достаточно...

На следующее утро, как только занялась заря, Степан, прихватив с собой инструмент и мешок, отправился к своей находке. Вернулся к вечеру, неся на спине уже почти готовую скульптуру. На выставке «Осенний салон» 1911 года эта вещь была выставлена под названием «Каменный век». Она изображала голову первобытного человека, обросшего длинными волосами и густой бородой.

После выставки «Осенний салон» 1911 года Степан стал известен не только в кругу любителей искусства, но и среди широкой парижской публики. Газеты и иллюстрированные журналы много внимания уделяли его имени. Бурцев прислал ему в Соо несколько русских газет, выходивших в Петербурге и Москве. В них тоже были помещены отчеты о римской и парижской выставках. Везде пестрело его имя, перечислялись названия его работ. Его называли «гением волжских лесов», «русским Роденом», «чудо-мужиком». Но Степан все эти восхваления и ярлыки воспринимал равнодушно. Он привык жить отшельником и не выносил вокруг себя шума и суеты. Слава всегда тяготит даже того, кто страстно к ней стремится. Люди должны восхищаться произведениями искусства, а не их создателями, считал он.

Появилось много желающих взглянуть на русского мужика, живущего под Парижем. Появились и заказчики, больше всего на портреты, и в первое время Степан принимал их охотно, но позднее это занятие стало его тяготить: совсем не оставалось времени для своих работ. Среди приезжающих в Соо было много русских эмигрантов, которые часто занимали у него деньги, никогда, разумеется, не возвращая их. Степан относился к ним снисходительно и никогда никому не отказывал. Зато Марта возмущалась. Однако даже все это было терпимо, пока пе нагрянули из Парижа всей ватагой бывшие друзья-художники, понятно, с подружками.

Марта не выдержала и ушла к мадам Фарман, предусмотрительно захватив с собой все имеющиеся в наличии деньги. Точно так же она поступила и в следующий раз. Фарман прекрасно знала богемную жизнь молодых художников и вполне была согласна с Мартой, что Эрьзю необходимо от них оградить. И в одно из очередных нашествий она сама явилась в мастерскую скульптора и разогнала всю эту братию — кого уговором, а кого прямо в шею. Степан и не предполагал, что в этой маленькой и сухонькой женщине столько силы и энергии. После этого художники стали приезжать к Степану без подружек по одному-по двое и никогда не оставались на ночь.

В конце лета в Соо заявился некий Санчо Марино, грузный рослый мужчина со смуглым лицом мулата. Он прикатил из Парижа на заокеанском автомобиле и отрекомендовался Степану как гражданин Аргентины, житель Буэнос-Айреса. Несмотря на грузность, это был удивительно быстрый в движениях человек с походкой опереточного актера. Он заявил, что занимается предпринимательством по продаже художественных произведений и стал внушать Степану мысль, что через его посредство тот быстро может заработать уйму денег и стать богатым человеком. Почуяв, что Эрьзю богатством не прельстишь, предприимчивый и ловкий Санчо Марино нашел к нему другой подход. Он предложил освободить его от всех торговых сделок, сказав, что впредь Эрьзя не будет иметь дело с заказчиками и покупателями, он будет только работать. Всю грязную сторону дела возьмет на себя Санчо Марино. Кроме того, он готов обеспечивать скульптора необходимым материалом, деньгами, короче говоря, всем, в чем он только будет нуждаться.