Все это в общем-то обрадовало Степана. Он давно сидел без копейки. А когда ему сказали, по какому адресу надо явиться за получением денег, он и совсем успокоился: «Расстрел» куплен представителем русского посольства. «Может, выставят где-нибудь в Петербурге или Москве, — думал обрадованный Степан. — Увидят его русские люди».

Но эта скульптура в России никогда и нигде не выставлялась. Она была куплена специально для того, чтобы убрать ее с выставки, и заплатили за нее так дорого из-за боязни конкурентов. Ведь ее мог купить кто-то другой и выставить в каком-нибудь европейском музее. И стояла бы она там, как символ позора царскому правительству за кровавый расстрел народа на Дворцовой площади...

На выставке Степан познакомился с французской художницей Фарман. Она хорошо говорила по-итальянски, и они быстро подружились. Ему так надоело объясняться со своими друзьями-художниками языком немых, что он несказанно обрадовался этому знакомству. Фарман пригласила его в свою мастерскую и в тот же день увезла к себе в Соо, где Степан гостил дня два. Ему очень понравился этот небольшой уютный городок в шести верстах от Парижа — малолюдный, тихий, окруженный небольшими горами, и, когда он изъявил желание переселиться сюда, мадам Фарман пообещала ему подыскать удобную квартиру.

— Нет, квартиру не надо, я не привык жить в квартирах, — возразил Степан. — Помогите найти хорошее светлое помещение для мастерской, и этого будет вполне достаточно...

Его переселение в Соо было вызвано еще и тем, что он хотел окончательно порвать со своими друзьями-художниками, не дававшими ему спокойно работать. Узнав, что у Степана появились деньги, они каждый вечер гурьбой заявлялись к нему и уводили в ресторан. А их смазливые подружки проявляли по отношению к нему такую настойчивость, что он не знал, как от них отделаться. В течение дня, словно сговорившись, по очереди забегали в мастерскую — то одна, то другая. Ну какая тут может быть работа? Деньги, черт с ними, на то они и даны, чтобы их тратить, но время дороже всяких денег, и зря его растрачивать Степан не хотел.

Фарман сняла помещение неподалеку от себя в тенистом уголке большого запущенного парка. Это был небольшой домик, перегороженный на две комнаты, одна из которых была довольно просторная, другая — поменьше. Довольный переездом, в первые дни Степан с удовольствием наслаждался тишиной и бездельем, которое не часто позволял себе. Гулял по окрестностям Соо, поднимался на возвышенности, чтобы полюбоваться старинным замком и видом на городок, утопающий в осеннем золоте. Вечерами заходил поболтать к мадам Фарман, которая угощала его чаем, зная, что русские обычно любят чай. Всякий раз у нее Степан заставал ее молодую подругу Марту. Когда они с мадам разговаривали по-итальянски, она сидела рядом, поглядывала на них и тихо улыбалась. От этой невольной улыбки веяло чудесной теплотой и женственностью, и Степану все время казалось, что она тоже участвует в их разговоре, хотя не произносит ни единого слова. Участвует именно этой улыбкой.

У Степана к тому времени возникла мысль высечь из мрамора обнаженную женскую фигуру. Как знать, может быть, такая мысль пришла ему в голову после «Осеннего салона», где было выставлено множество подобных фигур, и он тоже решил попробовать свои силы? Как бы подошла ему для натуры Марта — стройная, изящная! Но как к ней подступиться?

В один из вечеров Степан спросил у мадам, не согласится ли ее подруга позировать ему. Фарман неопределенно пожала плечами: кто ее знает, ей самой она иногда позирует, правда, с большой неохотой. Марта по интуиции поняла, что разговор идет о ней, и с ее губ мигом сошла улыбка. Она быстро посмотрела на Степана, затем — на подругу и густо покраснела. Мадам что-то сказал ей по-французски. Марта энергично замотала головой, повторив несколько раз «нон»!

— Она говорит, что не хочет позировать, — сказала мадам, обращаясь к Степану.

— Для портрета! — стал уговаривать он, поняв, что прямо действовать нельзя.

Фарман и Марта переговорили между собой по-французски. Наконец Марта опустила голову, давая понять, что для портрета позировать согласна.

Наутро она явилась в назначенный час. На улице шел дождь, было прохладно. Степан помог ей снять мокрый макинтош, она хотела сбросить и боты, но он ее остановил, пытаясь объяснить теми несколькими французскими словами, которые знал, что в мастерской у него не совсем чисто: на полу уже лежала заранее купленная глыба мрамора в полтора метра длиной: А кусок, предназначенный для портрета, стоял на рабочем столе.

Степан посадил Марту ближе к окну и, время от времени поглядывая на нее, принялся делать на куске мрамора разметки углем. Она сидела серьезная, насупленная, совсем не похожая на ту Марту, которую он привык видеть за чайным столиком у Фарман. Просидев молча что-то больше часу, она встала, давая этим понять, что сеанс окончен. Как Степан ни удерживал ее, она не осталась: накинула на себя макинтош и быстро ушла. То же самое повторилось и на следующий день. Долго она никогда не засиживалась. А после шести сеансов, когда портрет был почти готов, оставалось лишь кое-где подправить и отшлифовать, Марта не пришла вообще. «Крепкий орешек, не разгрызешь, » — думал он, уже не надеясь, что когда-нибудь ему удастся уговорить ее позировать для обнаженной.

Степан выписал из Ниццы все свои скульптуры. Вскоре они прибыли в нескольких дощатых ящиках. Не успел он их распаковать, как парижские друзья-эмигранты сообщили ему о смерти Льва Толстого. Его Степан как-то случайно видел в Москве, еще в бытность учеником Училища живописи, ваяния и зодчества. Он преклонялся перед его именем. Получив эту печальную весть, он оставил ящики со скульптурами посреди мастерской и пошел пешком в Париж. К пригородному поезду он не успел, а следующего ждать ему показалось долго.

От Бурцева он узнал, что вечером все эмигранты, обитающие в Париже, собираются почтить память Льва Николаевича. Степан никогда не появлялся на каких-либо эмигрантских собраниях, но на этот раз не отказался пойти туда вместе с Бурцевым. Обычно эмигранты различных политических убеждений никогда не собирались вместе, но большая общенациональная утрата свела их в одном зале. Однако и здесь не обошлось без взаимных препирательств. Степану надоели длинные-предлинные речи, и он ушел, не дождавшись, когда они закончатся...

Наведя порядок в мастерской и расставив скульптуры по местам, под свежим впечатлением горестного известия Степан принялся за портрет Льва Николаевича. Работал до самого вечера, хотя чувствовал себя неважно. Его все время знобило и лихорадило. Вчера, когда он возвращался поздно ночью из Парижа, в дороге его застал сильный дождь. Одет он был легко и промок основательно. Под тонким байковым одеялом в холодной мастерской он так и не согрелся до утра, дрожал всю ночь, точно в приступе лихорадки. К вечеру ему стало настолько плохо, что он испугался, как бы не повторилась миланская болезнь...

Обеспокоенные, что Степан целых три дня не появляется у них, в мастерскую пришли мадам Фарман и Марта. Его нашли лежащим в постели. Мадам дотронулась рукой до его горячей головы и воскликнула:

— Мосье Степан, у вас же высокая температура! Надобно сию же минуту вызвать врача.

Она оставила Марту у постели больного, а сама побежала звонить в Париж к своему врачу.

Прошло длинных три часа, прежде чем приехал парижский врач. За это время Степана уже осмотрел местный, сказав, что у мосье упадок сил, а температура вскочила, видимо, от простуды. Сейчас осень, погода сырая, все возможно, надо беречься... А парижский специалист определил у Степана начало воспаления легких и приказал немедленно переместить больного из холодного и сырого помещения в другое — сухое и теплое. Мадам Фарман изъявила желание взять его к себе и попросила врача остаться у нее хотя бы до утра, чтобы проследить, как будет развиваться болезнь.

Степан ни под каким видом не хотел перебираться к мадам, но его никто не стал слушать.