Уголино сделал попытку пройтись по мастерской, но она была не так велика, чтобы по ней мог свободно расхаживать донельзя взволнованный человек. Он остановился в углу и увидел за топчаном забытого Степаном «Попа», уткнувшегося лицом в мусор.

— С вашего разрешения я взгляну и на эту вещь. Почему вы ее забросили сюда? — спросил он, доставая рассохшуюся фигуру и выставляя ее на свет.

—Думал, что она у меня не получилась, — ответил Степан, стараясь как можно меньше коверкать итальянские слова.

— Получилась! Очень даже получилась! Непременно отлейте ее в цементе. Сегодня же! Чтобы к завтрашнему вернисажу была готова. Слышите?..

Он почти приказывал, но Степану было так тепло и приятно от его слов, что на глаза навернулись слезы радости. Как давно у него не было светлого праздника! Еще ни один человек не говорил о его вещах так вдохновенно, как это сделал инспектор ломбардских художественных музеев Уголино Неббия...

Радость Степана была безмерной, она требовала выхода. «Хорошо бы с кем-то поделиться этой радостью», — подумал он и принялся перечислять по памяти своих друзей и знакомых, кому бы мог написать. Бродскому не стоит, вряд ли он уж очень обрадуется его успеху. Вот Ядвига — другое дело. Они были с ней истинными друзьями. Он ей обязательно напишет. Можно написать и этой немке — Еве. Она, конечно, слишком взбалмошная, спит со всеми подряд, но в общем-то тоже неплохая баба, суп умеет варить, даже когда в доме нет ни копейки денег. А когда есть деньги, сорит ими, словно мусором. Надо написать и домой, порадовать своим первым успехом отца, мать, братьев.

Все эти письма Степан написал в один присест и отослал их в тот же день, а вечер и большая половина ночи ушли на отливку «Попа». Спать лег уже под самое утро, а спал он, в прямом смысле, на голых досках. Под голову клал все тот же мешок, свернутый в скаточку. Накрывался старым легким пальто, привезенным еще из Москвы. На фабрике Риккорди он получал слишком мало, денег едва хватало на покупку материала для работы и скудную еду...

На миланскую художественную выставку, которая должна была открыться в первых числах июня, по рекомендации Уголино Неббия приняли восемь работ Степана. За ними прислали большое ландо, а упаковывал и грузил их сам скульптор.

В день открытия выставки Степан не пошел на фабрику, до самого вечера толкался среди посетителей: ему было любопытно, как публика воспринимает его вещи. Особенно восхищались «Тоской», «Ангелом» и «Усталостью». «Сеятель» и «Косец» меньше были понятны — в этих скульптурах итальянцы видели чисто русское выражение художественного образа. И тем не менее, не нашлось ни одного человека, который бы равнодушно прошел мимо них. Они привлекали внимание еще и тем, что среди всего этого множества обнаженных тел были почти единственными скульптурами, олицетворяющими образы людей труда. Нравились зрителям и изящный портрет Александры, и женская головка из небольшого куска мрамора. «Поп» вызывал различные чувства. Одни, глядя на него, улыбались, другие — морщились, третьи недоуменно пожимали плечами.

Публика была самая разношерстная: в Милане только что начался разгар туристского сезона. Было на выставке несколько человек и русских. Степан узнал их по одежде, прежде чем услышал русскую речь. Постояв немного перед «Косцом» и «Сеятелем», они прочитали на них имя скульптора — Нефедов — и отошли, пожимая плечами. О таком скульпторе еще не слышали.

Равицци тоже посетила выставку с толпой многочисленных поклонников, среди которых был и Сушкин. Степану не хотелось попадаться им на глаза, и он пошел в ближайшее кафе закусить. Будь синьора одна или хотя бы с меньшим числом поклонников, он бы не поступил так: он уважал эту добрую женщину. Но ее поклонники, эти пустые, никчемные людишки еще чего доброго начнут опять хлопать его по плечу и хвалить без меры, чем обратят на него внимание публики, а он этого не хотел.

Вечером после светлых и просторных залов музея мастерская показалась Степану темной и неуютной. А без скульптур — и пустынной. Особенно не хватало «Сеятеля» и «Косца», иногда ведь ему казалось, что здесь рядом, у задней стены, стоят, словно живые, его отец и дядя. А «Александра», слегка приподняв красивую головку, с молчаливым удивлением оглядывала с полки убогую его мастерскую. Теперь их здесь нет, они стоят в одном из лучших музеев Милана. И эта мысль, наполнившая все его существо радостью и счастьем, долго не давала ему заснуть.

Из Москвы от Ядвиги пришло письмо. Она писала, что искренне рада его успеху, а в конце, как бы между прочим, сообщила о своем замужестве. Эта весть больно резанула Степана по сердцу, он никогда не предполагал, что ему будет так неприятно, если Ядвига выйдет замуж. «Ну что ж, — сказал он, прочитав письмо. — Я тоже рад за тебя, хороший мой друг и товарищ...»

По случаю выставки Степан несколько дней не ходил на фабрику, а когда появился там, товарищи по работе встретили его торжественно, все как один поднялись ему навстречу, тут же протянули газету, выходящую в Милане, где была напечатана статья о художественной выставке. В ней много говорилось о его работах. Посередине полосы, между столбцами, была дана большая фотография «Тоски» с надписью: «Иисус страждующий».

— Черт возьми! — поразился Степан. — И горазды же выдумывать эти итальянцы!

Это же вовсе не Иисус, это он сам, и страдания, выраженные в скульптуре, не божеские, а человеческие. Степан собирался немедленно дать опровержение, но Уголино успокоил его, сказав, что на выставленной скульптуре нет названия, поэтому каждый, будь то специалист или простой посетитель, вправе назвать ее по своему разумению. К тому же газета католического толка, и будет лучше, если Степан не испортит с ней своих отношений. Скрепя сердце, он согласился. Название «Иисус страждущий» все равно не привилось, и в дальнейшем эта вещь по-прежнему стала называться «Тоской».

Вечером Степану принесли телеграмму: «Еду с венским экспрессом. Встречай... Ева».

— Вот это да!

Степан и обрадовался и в то же время растерялся. Как он примет ее в этой мастерской, где нет ни кровати, ни стола? «А впрочем, она, надо полагать, едет с деньгами, — решил он. — Поселится в гостинице. Только вот хлопот с ней не оберешься...»

Степан приехал на вокзал, не забыв купить по дороге букет роз. Особо нежных чувств к Еве он никогда не питал и, конечно же, не собирался создавать с ней что-то вроде семьи. Вместе с тем у него не было и причин относиться к ней плохо. А сейчас ему так хотелось, чтобы рядом был друг, который бы делил с ним и горести его, и радости. В глубине души он сожалел, что этим другом не оказалась Ядвига.

Он не знал, в каком вагоне едет Ева, и стоял посреди перрона, всматриваясь во все двери и окна, пока экспресс, сбавив ход, медленно проплывал мимо. Еву он увидел, когда перрон уже опустел. Она стояла среди чемоданов и узлов, оглядываясь по сторонам. Он подошел к ней и смущенно протянул букет.

— Стефан, я же тебя видела с твоим розами и не узнала! — воскликнула она, обнимая его. — Ты так изменился, весь оброс бородой.

— Ты тоже изменилась, стала такая тонкая и маленькая.

Вещей у нее было так много, что он не сразу решился, за что взяться.

— На кой черт тебе столько чемоданов? Чего ты в них привезла?

— Все необходимое. Мы с тобой обставим дом, будем давать приемы. Пока устроимся в гостинице. Я знаю, ты опять живешь в дыре, где пахнет соленой рыба...

Ева тараторила без остановки. Степан молча пересчитал чемоданы и узлы и решил, что лучше всего позвать носильщика с тележкой, иначе придется ходить взад-вперед несколько раз. Когда весь багаж был погружен в ландо, он велел кучеру ехать в ближайшую гостиницу. Ева было запротестовала: она хочет не в ближайшую, а лучшую. Но Степан успокоил ее, сказав, что в Милане вообще нет плохих гостиниц, хотя не имел об этом ни малейшего понятия.