Сушкин долго вертелся перед зеркалом. Степан терпеливо ждал и курил трубку. Он весь вспотел. На улице и в номере стояла удушливая жара, хотя время уже близилось к вечеру.

До особняка Равицци шли пешком. Он находился в южной части старого города, не так далеко от корсо Венеция. В зале для гостей их встретила сама хозяйка, невысокая пышная женщина лет пятидесяти, еще вполне сохранившаяся, с нежным оттенком кожи на шее и круглом лице. Роскошные темные волосы без единой ниточки седины спереди схвачены сверкающей диадемой. Окинув Степана пристальным взглядом небольших карих глаз, она пригласила гостей присесть. Когда Сушкин представил Степана, она деликатно улыбнулась, кивнула головой и ни о чем не спросила. «Умная женщина, — подумал Степан. — Другая бы сейчас обязательно принялась расспрашивать, как да что, то да се...» А если бы случилось такое, вряд ли он смог ответить ей что-нибудь путное, и без того терялся в этом огромном зале, увешанном картинами. Вдоль стен стояли низкие турецкие диваны, накрытые яркими коврами. Паркетный пол начищен до такого блеска, что в нем все отражается, точно в зеркале. Привыкший ходить у себя в мастерской по земляному полу, Степан ступал осторожно, боясь поскользнуться.

Пока он осматривал зал и понемногу осваивался, мадам Равицци говорила с Сушкиным о разных пустяках, мешая русскую речь с итальянской.

Большинство гостей были мужчины. Появляясь в зале, они подходили к хозяйке, кланялись ей, иные целовали руку, иных она сама целовала в щеку. Все вели себя непринужденно, спорили, смеялись. На Степана никто не обращал внимания. Где-то в комнате рядом, вероятно, был накрыт для ужина стол, туда время от времени гости исчезали по одному или группками, чтобы покурить и выпить, а затем возвращались снова, изрядно разрумянившиеся. Разговор становился громче, оживленнее.

Улучив момент, Степан спросил у Сушкина, кто из этих господ муж синьоры.

— У нее нет мужа, она вдова, — ответил тот и засмеялся. — Не хочешь ли приударить за ней?

Степана обидела такая бестактность. Он промолчал и до конца вечера больше не заговаривал с Сушкиным. «Черт его поймет, этого барина, — огорченно думал он. — Костюм у него безупречный, сам он гладкий, а ляпает, как необразованный лакей...»

К концу вечера синьора Равицци подошла к Степану и, пригласив его в буфетную комнату, сказала:

— Я все ждала синьора Уголино, думала, что он приедет. Он иногда у меня бывает. Хотела вас познакомить с ним. Это очень влиятельный в мире искусства человек и понимающий. — Равицци немного помялась и спросила: — А нельзя ли познакомиться с вашими работами? Господин Сушкин говорил мне, что у вас имеются фотографии. Вы их случайно не захватили?

— Не случайно, а специально захватил, чтобы показать вам. — Степан достал из внутреннего кармана тужурки несколько фотографий и протянул ей.

— Это очень мило с вашей стороны, — улыбнулась в ответ Равицци и, прежде чем начать рассматривать фотографии, сказала: — Идите выпейте и закусите чем бог послал, по-русскому обычаю, а то на столе ничего не останется.

— Не беспокойтесь, я не очень гонюсь за выпивкой.

Степан остался стоять возле нее, ожидая, что она скажет.

— Вы знаете что, — она внимательно взглянула на него, возвращая снимки. — По фотографиям, конечно, судить трудно, но, насколько я понимаю, ваши работы великолепны. Хотите, я покажу их кому-нибудь из гостей?

— Пожалуйста, — сказал Степан, снова возвращая ей снимки. — Вы можете их оставить у себя.

Фотографии пошли по рукам, и Степан неожиданно сделался центром всеобщего внимания. Это его страшно смутило, он то краснел, то бледнел от бесконечных похвал, а под конец так взмок, точно его окунули в канал.

Проводив их с Сушкиным почти до выходных дверей, Равицци сказала Степану:

— Я, пожалуй, приготовлю вам письмо, а то ожидай, в кои веки заглянет ко мне синьор Уголино. Ваше дело не терпит отлагательства. Приходите завтра в любое время, письмо будет готово. Я уж его попрошу постоять за вас...

Покинув гостеприимный дом Равицци, Степан с Сушкиным пошли по виа Сфорца, чтобы выйти на корсо Венеция. Некоторое время молчали. Сушкин тяжело сопел. Он, должно быть, выпил как следует, а Степан даже не подходил к столу. И теперь каялся. Надо было подзакусить, не пришлось бы варить ужин.

— Тэ-эк вот делаются все великие дела, — произнес Сушкин саркастическим тоном. — Через женщин!.. — Он немного помолчал, а затем с деланным сожалением довольно-таки фамильяно заметил: — Зря не желаешь поволочиться за ней, она бы для тебя еще не то сделала...

Степан чувствовал, что Сушкин насмехается над ним, но оставил его слова без внимания, да и не до них ему было, он думал о своем. Если этот Уголино действительно окажется человеком понимающим толк в искусстве и к тому же добрым, то можно будет надеяться на лучшее. А надеялся Степан совсем на немногое: он хотел, чтобы его работы посмотрели и оценили по достоинству. Потом уж можно будет и выставиться. Ведь выставка — главная мечта любого художника. Надобно, чтобы твои работы увидели люди, удивились бы и порадовались. А может быть, отругали бы. Это тоже оценка, иногда, может быть, самая необходимая...

Уголино Неббия, кому было адресовано рекомендательное письмо Равицци, занимал довольно высокий пост инспектора художественных музеев Ломбардии, и его не так легко было застать на одном месте. Степан несколько дней буквально охотился за ним.

Уголино принял его нехотя, письмо сунул в карман не читая. Он привык к подобным письмам и заранее знал, что в них может быть написано. Но так как Степан слишком плохо говорил по-итальянски и не мог толком объяснить, чего он хочет, Уголино вынужден был прочитать письмо. А прочитав, спросил:

— Кем вы приходитесь синьоре Равицци, что она так лестно вас расписала?

— Никем. Просто мы с ней из России, — ответил Степан, с трудом составив фразу по-итальянски.

— Видите ли, прием работ на выставку уже закончен, — заявил Уголино. — На завтра назначен вернисаж. При всем моем желании уже ничего нельзя сделать. Все, что могу, это посмотреть ваши работы. Разумеется, с надеждой на будущее, если они представляют интерес.

Степан был безгранично рад и этому. Он и не мечтал так скоро попасть на выставку...

Они поехали к нему на нанятом ландо. Уголино всю дорогу расспрашивал Степана о России, а когда тот сказал ему, что он не русский, а всего лишь представитель приволжского народа эрзи, интерес его к нему увеличился.

— Как прекрасно звучит имя вашего народа — эрзя! — сказал Уголино, вглядываясь внимательнее в бородатое лицо Степана. — А внешне вы ничем не отличаетесь от русских — такой же светловолосый и сероглазый.

— Мы уже давно смешались с русскими, от древних эрзян остались только название и язык...

Переступив порог мастерской, Уголино остановился, пораженный необыкновенной выразительностью шагнувших ему навстречу «Сеятеля» и «Косца». В углу, немного правее, на подставочке застыл, точно повис в воздухе, беломраморный «Ангел» с радостной и светлой вестью на чистом девственном лице. На другой полке теснились томная «Усталость», чувственная «Александра» с маленьким вздернутым носиком и целый ряд красивых женских головок из мрамора и гипса. «Тоску» он увидел последней. Она стояла на грубо сколоченной тумбочке у изголовья топчана, заменявшего Степану кровать, стол и стулья. С «Тоски» свой взгляд Уголино перевел на хозяина мастерской, посмотрев на него долгим взглядом удивления.

— Непостижимо! — воскликнул он и огляделся, ища, где бы присесть.

Степан не посмел предложить ему топчан, сколоченный из грубых досок, а другой мебели у него не было. Поняв это, Уголино махнул рукой.

— Ладно, шут с ним, успокоиться можно и стоя на ногах. Вы меня поразили. Ничего подобного я не ожидал. Я, грешным делом, считал, что имею дело с обыкновенной посредственностью. А тут... Непременно добьюсь у жюри, чтобы все ваши работы были приняты на выставку, в противном случае инспектор музеев подаст в отставку!