Это было действительно так. Но свободное от учебы и работы в ателье время у Степана было занято скульптурой. Скульптура сейчас для него является основным смыслом его жизни, и ни на какие заказы купчишек он ее не променяет.

— Я хочу быть художником, а не ремесленником!

Бродский скривил губы в усмешке.

— Художество, братец, такое же ремесло, как всякое прочее. Бесполезных ремесел в жизни не бывает.

Степан чувствовал, что они не найдут общего языка, и хотел уже уйти.

— Погоди, не торопись, — остановил его Бродский. — Пришел просить, а сам не довел разговора до конца.

— Вы же все равно не прибавите жалованье, о чем еще разговаривать?

Бродский набил трубку и подвинул коробку с табаком Степану.

— У меня с собой нет трубки.

— Трубку найдем, у меня их здесь целая коллекция.

Он пошарил рукой в ящике стола и вынул маленькую изящную трубку со светлой металлической крышечкой. Степану курить не хотелось, но, чтобы не обидеть хозяина, не отказался.

— Где-то теперь наш Агасфер? — спросил Бродский. — Дает о себе знать? Я говорю о Тинелли. Пишет вам?

— Давно не писал.

— Это не удивительно. Удивительно, если бы он часто писал. И вообще странно, что он вам написал, я, кажется, об этом уже говорил.

— Да, — равнодушно подтвердил Степан.

Бродский что-то написал на четвертушке бумаги и протянул Степану со словами:

— Вот все, что могу сделать для тебя, братец. Помнишь, где живет тот портной, у которого заказывали пальто и костюм?.. Поезжай и закажи, что надобно. По этой записке он все тебе сошьет в долг, после понемногу расплатишься. Это тебе вроде поручательства, — добавил он.

Степан взял записку, поблагодарил и вышел. Это уже была помощь, и немалая.

Чтобы сэкономить время, обедать к себе на квартиру он не пошел, завершил работу в ателье, мимоходом перекусил в трактире и, взяв извозчика, поехал к портному. Тот прочитал записку, аккуратно сложил ее, проведя ногтем большого пальца по сгибу бумаги, и вышел в другую комнату, видимо, чтобы спрятать.

— Ну-с, молодой человек, что будем заказывать? — обратился он к Степану.

— Костюмную пару и пальто, — ответил тот, недолго думая. — Да нельзя ли, любезный, пальто сшить так, чтобы оно хоть немного обогревало зимой, — попросил Степан, стараясь придать своей просьбе форму шутки.

Старик-портной посмотрел на него поверх круглых очков, сидящих на болышом с горбинкой носу, и, немного смягчая твердые согласные, повторил вопрос:

— Так какое же вам сшить пальто, молодой человек?

— Видите ли, — заговорил Степан, все еще надеясь, что его поймут. — Я не настолько богат, чтобы заказывать два пальто сразу. Мне бы хотелось заказать одно, но такое, в котором было бы не слишком холодно зимой, а весной и осенью — не слишком жарко.

— Но это невозможно, молодой человек.

Степан в сердцах махнул рукой.

— Сшейте такое же, как на мне.

Но когда узнал, что к рождеству ничего готово не будет, чуть не отказался от заказа. Для чего ему пальто и костюмная пара, если он не наденет их на вечер к Ядвиге? Однако старик сумел убедить его в том, что одежда нужна будет и после рождества, сказав, что такому прекрасному молодому человеку не к лицу ходить в порыжевшем пальто и потертом костюме.

С окраины обратно в центр Степан добирался пешком. «Придется наведаться к профессору и попросить у него взаймы денег», — думал он, шагая заснеженными кривыми переулками, выбирая дорогу попрямее. Когда дошел до Большой Никитской, было уже совсем темно, на столбах зажигались газовые фонари. В густом морозном воздухе пахло конским навозом. К вечеру извозников на улицах стало заметно больше. Лихачи проносились с гиканьем, обдавая прохожих снежной пылью.

У Серебряковых окна светились только в зале. Степан все же решил зайти. В прислугах у них теперь была белокурая девушка с подрезанными волосами и челкой на лбу. Степана она всегда встречала холодноватым и презрительным взглядом, свойственным городской прислуге при разговоре с простыми людьми. Но на сей раз ему открыла младшая дочь профессора, восьмилетняя Ниночка. Всего детей у него было трое — старший сын Виктор уже кончал гимназию, средняя тоже девочка. Степан познакомился с ними после того, как они вернулись из Крыма. Представляя его всей семье, профессор просил не церемониться, заходить запросто. Часто приходить Степану было некогда, но изредка все же наведывался: когда сменить книгу, а когда и просто так. Серебрякову нравилось, что Степан читает серьезные книги, а не пустяки, вроде переводных французских романов, и он разрешил ему пользоваться своей библиотекой.

— Ты что, одна дома? — спросил он с удивлением у Ниночки.

Та что-то пробормотала и тут же убежала. Степан двинулся за ней.

— Почему ты сама открыла? У вас, верно, все спят?

— И никто у нас не спит. Папа и мама ушли куда-то договариваться насчет рождественского праздника, Серафима у подруги, а Виктор... — она понизила голос до шепота: — с Катькой закрылись у нее в комнате...

Степан нахмурился. Значит, опять неудача — профессора нет, и он не может занять денег.

— Черт возьми! — выругался он, прохаживаясь по комнате.

Девочке показалось, что он собирается уходить.

— Останьтесь со мной, дядя Степан, мне одной так скучно.

— Ты же сказала вроде, что Виктор дома.

— Ну и что из того, что дома? Они закрылись с Катькой, до них не достучишься...

Степану немного сделалось не по себе. Вдруг он вспомнил Лизу и ее отъезд из Москвы и только сейчас понял, почему она отказалась от такого выгодного места. Чтобы отвлечь внимание Ниночки от только что сказанного, весело крикнул ей:

— А ну показывай, где отцовы папиросы, сейчас мы с тобой закурим на всю ивановскую!

— Ой, дядя Степан, на всю ивановскую можно только кричать! — ответила девочка со смехом и кинулась искать папиросы.

Степан сидел, курил и смешил Ниночку забавными историями. Неожиданно появился Виктор, высокий, по-юношески сутуловатый. Он небрежно кивнул Степану, взял на столе из пачки папиросу и, раскурив ее, закашлялся до синевы на лице.

— Тебе еще рано заниматься этим, — сказал Степан. — Отец за это баловство уши надерет.

— Не надерет,— уверенно проговорил Виктор, но, услышав в прихожей шаги, быстро смял папиросу и выбросил под стол.

Профессор пришел с мороза с красноватыми пятнами на лице, за руку поздоровался со Степаном и крикнул прислуге, чтобы подали чай. Вскоре они перешли в кабинет, и Степан попытался заговорить о цели своего визита. Профессор догадался с полуслова, открыл ящик стола и, достав несколько червонцев, протянул Степану:

— Хватит?

— Что вы? Куда мне столько? Достаточно и десяти рублей.

— Вам, Степан, необходимо сменить одежду. Вы — художник и одевайтесь сообразно этого звания,— профессор положил деньги ему на колени.

— Но я не могу их вернуть, — растерянно сказал Степан.

— Вернете, когда станете богатым. Деньги небольшие, здесь чуть больше ста рублей... Великие художники всегда бывали богатыми людьми, — с улыбкой добавил профессор.

Рождественский праздник Степан провел в обществе Ядвиги. Они много ходили по улицам, обедали и ужинали в ресторанах, расставаясь всегда поздно. Она больше не приглашала его к себе, не то стеснялась прислуги, не то боялась, что их отношения могут принять иное направление. К нему на Остоженку тоже не приходила, отговариваясь тем, что все равно у него ничего нового нет, ведь он весь праздник не работает и ему нечего ей показывать. Степан старался быть с ней мягким и внимательным. Это ее даже несколько сердило: он становился непохожим на самого себя.

Но вот кончились праздники, прошли святки, и в училище снова начались занятия. Степан больше времени проводил в скульптурной мастерской, чем в своем классе. Его непосредственным руководителям — Касаткину и Милорадовичу — это не особо нравилось, хотя все задания по фигурному классу он выполнял аккуратно и в срок, им все же казалось, что он это делает без особого рвения и старания. А Сергей Михайлович Волнухин на появление Степана в скульптурной мастерской смотрел сквозь пальцы. Он уже его и предупреждал, и выгонял, а потом оставил в покое, конечно, не без настоятельных просьб своей помощницы. Ядвига не раз советовала Степану обратиться с просьбой о разрешении перейти в скульптурный класс к директору училища Алексею Евгеньевичу Львову. Но для этого необходимы были согласие и поручительство Милорадовича и Касаткина. Степан же чувствовал, что они на это не пойдут. К тому же до конца учебы оставалось не так уж много, всего четыре месяца.