— Степан, где ты?!

— Я заблудился! — что есть мочи закричал он.

Время от времени, приближаясь, она окликала его, а он отвечал и думал: «Черт возьми, как у нас в баевском лесу».

Наконец голос Ядвиги раздался в соседней комнате, Степан встал и пошел ей навстречу. В темноте они неожиданно столкнулись. Ядвига невольно вскрикнула и обхватила его руками. Степану показалось, что она обняла его, он привлек ее к себе и стал порывисто целовать лицо, губы, глаза. Некоторое время она оставалась покорной, предоставив ему полную свободу действий, но вскоре поняла, что он не ограничится одними поцелуями, напрягла свое маленькое тело и, подобно стальной пружине, отскочила от него. Отдышавшись, сказала:

— И стоило из-за этого устраивать всю эту комедию!

Он сделал попытку снова приблизиться к ней, но она юркнула в другую комнату и уже оттуда сказала, решительно переходя на ты:

— Не дури, Степан! С чего это на тебя нашло?

— Ты же первая обняла меня, а сейчас говоришь, не дури, — обиделся он.

Она расхохоталась.

— К тому же ты мне нравишься, — продолжал он, следуя за ней.

— Разве об этом нельзя сказать спокойно, без этих твоих лап, — выговаривала она ему. — Ты мне тоже нравишься, но я же не кидаюсь на тебя.

— А я что, кинулся? — виновато произнес он. — Тогда, пожалуйста, прости...

— Ну ладно, пойдем ко мне, — дружелюбно сказала она.—Ты не сердишься, что я называю тебя на ты, просто так, безо всякого?

— Чего на это сердиться...

Про его пальто они уже забыли, вспомнили только, когда Ядвига принялась осторожно шарить у себя на столе, чтобы найти лампу, и спросила, нет ли у него спичек.

— Остались в кармане этого чертового пальто, из-за которого случилась вся история. И ты теперь на меня обиделась...

Ядвига куда-то ушла и вернулась с огромным подносом, на котором стояли подсвечник с горящей свечой и ужин.

— Помоги мне, пожалуйста, попросила она.

Степан подхватил из ее рук поднос, а она принялась все раскладывать на столе. От свечи они зажгли настольную лампу, в комнате стало светлее.

Ядвига занимала две довольно большие смежные комнаты, в одной из них находилась ее спальня с узенькой деревянной кроватью. У кровати во всю стену висел роскошный ковер, точно такой же лежал на полу, а на нем еще — медвежья шкура. Степан все это заметил мельком, когда Ядвига с подсвечником в руке входила туда, чтобы переодеться. Комната, где они расположились ужинать, была загромождена статуэтками различной величины, отлитыми в гипсе и бронзе. В углу стояла небольшая мраморная скульптура нагой женщины.

— Которые здесь мои, узнаешь? — спросила Ядвига.

— Все, кроме вон той, мраморной.

— Правда. А как ты узнал?

Степан пожал плечами.

На стенах, вплотную одна к другой, висели картины. Он не стал их рассматривать, да и что увидишь при таком скудном свете. Он лишь окинул их взглядом, подумав, что у нее в комнате как в музее.

Ужин состоял из густой лапши, курицы и чего-то сладкого, Степан так и не разобрал, не то это был кисель, не то еще что. Потом пили чай с домашним печеньем. Ядвига много рассказывала о себе, расспрашивала Степана о его жизни. Под конец предложила ему вместе провести рождество. Это и был тот главный разговор, ради которого она его пригласила. Отец с матерью из Варшавы приедут не скоро, останутся там до крещения, а к сестре идти ей не хотелось. Она до сих пор ненавидела и сестру, и ее мужа, этого лощеного и прилизанного светского повесу...

— Старой деве, Степан, нелегко, у нее никогда не бывает подруг, — призналась она, вздохнув.

— Какая же ты старая дева! — воскликнул Степан, оглядывая ее маленькую изящную фигурку, затянутую в шелковый халат. — Ты девочка, настоящая девочка и до смерти мне нравишься!

— Согласна, я для тебя девочка, только ты сиди спокойно, — остановила она его, заметив, что он хочет встать со стула.

Она вышла из комнаты и вскоре вернулась с коробкой табака и трубками.

— Ты, кажется, куришь. Можешь подымить, это хороший английский табак, специально для гостей. Отец сам курит папиросы.

Степан с удовольствием набил большую трубку с кривым костяным мундштуком, раскурил ее от свечи и с наслаждением затянулся. Он не торопился уходить, а Ядвига об этом не намекала. Так и не заметили, как прошел вечер. Откуда-то из дальней комнаты донесся бой часов, пробило двенадцать. Каждый про себя молча сосчитал эти удары, потом невольно посмотрели друг на друга.

— Можешь остаться, я тебе постелю в кабинете отца на диване, — сказала Ядвига, поняв его мысли.

— Почему в кабинете, а не там, на медвежьей шкуре? — вымолвил он дрожащим от волнения голосом и кивнул головой на полуоткрытую дверь спальни.

Лицо ее потемнело от краски. Не глядя на него, она прошептала:

— Не нужно со мной так, Степан... — и тут же посмотрела на него. — Ты меня понимаешь?

— Черт вас поймет, женщин! — вскрикнул он, вскакивая с места. — Выпроводи меня, я пойду к себе на Остоженку.

Она взяла свечку, и они молча двинулись вниз. И, уже выпуская его на улицу, она виноватым голосом, так не похожим на ее обычный голос, тихо спросила:

— Степан, ты не сердишься на меня?

— С чего ты взяла, что я на тебя могу сердиться? — ответил он спокойно и почти тут же почувствовал на своей щеке влажное прикосновение ее теплых губ.

Он не успел повернуться к ней, она легонько подтолкнула его и захлопнула дверь...

Утром Степан в училище не пошел. Занятий регулярных уже не было, а Ядвиге он не хотел показываться на глаза. Вчера, возвращаясь к себе на квартиру, он всю дорогу мучался раскаянием, что вел себя с ней грубо, если не сказать по-свински. Будь она ровней ему, тогда бы еще можно корчить перед ней необузданного влюбленного, но ведь она в скульптурном классе на положении учителя, первая помощница Сергея Михайловича. К тому же она ему действительно нравится, и он в нее в самом деле влюблен. А с любимой так грубо поступать нельзя. Надо во что бы то ни стало непременно загладить свою вину. Она, конечно, и вида не подаст, что это ей не понравилось, но что о нем подумает... А ее мнение для него, Степана, превыше всего.

Ядвига пригласила его провести вместе рождество, значит, считает близким другом. Ничего, он еще докажет ей, что вовсе не так груб и неотесан. Он-то уж сумеет держать себя в руках...

Надевая костюмный пиджак, Степан обратил внимание на свою одежду. Как идти в таком костюме на рождество? Ведь его сшили почти три года назад, и все это время он был для него единственной одеждой и летом, и зимой. Да и пальто подстать костюму. «Надо сегодня же поговорить с Абрамом Ароновичем, пусть накинет немного к жалованью, чтобы хватило хоть переодеться», — решил он, отправляясь на Тверскую.

Чтобы не откладывать разговор с Бродским на после, Степан подкараулил, когда он пришел, обождал, пока разденется и переведет дух, и постучал в дверь кабинета. Бродский принял Степана приветливо, протянул руку, маленькую, с золотистыми волосиками на тыльной стороне ладони.

Степан сразу приступил к деловому разговору, выпалив:

— Я пришел просить вас о прибавке.

— Эка ты, братец, не умеешь начинать разговор. Ляпаешь в лоб. Плохой из тебя дипломат, — произнес Бродский, усмехнувшись.

— Какой уж я дипломат, коли локти продрались.

— Насчет локтей я давно хотел предупредить. Надобно, братец, сшить новый костюм, а то порядочные клиенты от тебя начинают шарахаться... Но по теперешним временам прибавить жалованье не могу. Придется тебе выкручиваться самому. Ты, братец, художник, умеешь малевать, бери заказы на дом, у купчишек, они народ нетребовательный, как ни намажешь, все хорошо.

— Я же еще учусь, где мне работать дома?

— Ничего, одно другому не мешает. Я тебя загружаю не очень и не требую, чтобы ты здесь торчал все время. Сделал свое, можешь быть свободным.