Как хорошо! Вот сладкий плод ученья!
Как с облаков ты можешь обозреть
Все царство вдруг: границы, грады, реки.
Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни...
— Ничего царского у вас нет! — решительно перебивала Александра Петровича та самая женщина, в которой Степан узнал «алатырскую амазонку».
— Это же Пушкин! — с отчаяньем в голосе восклицал Александр Петрович.— Вы представляете, что такое Пушкин для России?!
— Представляем, представляем! — раздался хор насмешливых голосов. — Это солнце России!..
— Это национальная гордость русского народа, вот что такое Пушкин!
— Ну хорошо, — опять перебила «амазонка». — Пойдемте дальше. Силыч, твоя очередь.
И Силыч, выскочивший откуда-то из-за ширмы, сказал деревянным голосом:
— «Нынче ко мне, чем свет, дворецкий князь-Василья и Пушкина слуга пришли с доносом»...
— Пушкина? Какого Пушкина? — опять раздались голоса. — Это что, родственник самого Пушкина? Александр Петрович, объясните, вы обязаны объяснить!..
И Александр Петрович в изнеможении падал на стул, закатывал глаза, вытирая большим платком вспотевший лоб.
— Нет, господа, это невозможно...
Тут Силыч сбежал со сцены и подошел к Степану.
— Ну, вот видишь — сцена, — сказал он. — Тут будут изображать свиданье Самозванца с Мариной. Ты читал?
«Ночь. Сад. Фонтан». Так и рисуй. Чтобы у зрителей было впечатление от ночи, сада и фонтана. На задней стенке намалюй деревья, по бокам деревья из фанеры вырежешь и раскрасишь — вот тебе и все дело. Понял?
Степан кивнул. Теперь он понимал, что такое декорации и что он должен сделать — ночь, сад, фонтан...
Силыча позвали на сцену, и он убежал. Степан еще немного посидел, воображая то, что он нарисует, и не замечал шума, вскриков, бестолковой беготни.
Через неделю он принес эскизы — несколько листов. Александр Петрович долго и внимательно разглядывал их, сравнивал, потом отложил в сторону два — для «Бориса Годунова» и «Русалки».
— Навык есть, — сказал он. — Можете приступать. Всеми матерьялами вас обеспечим.
Степан, потупясь, молчал. Его волновал вопрос о краске — ведь сюда столько нужно краски!..
— Вы о чем-то хотите спросить? Если вас интересует гонорар... Мы даем благотворительный спектакль, но если вы настаиваете, я могу поинтересоваться в управе...
— Нет, меня интересует краска...
Александр Петрович добродушно засмеялся и похлопал Степана по плечу, точно так же, как Силыч. Краски будет столько, сколько потребуется! Он ни в чем не будет знать нужды, ведь Алатырь празднует юбилей Пушкина, а что такое Пушкин для России?..
— То-то, батенька!
Декорации Степан писал на огромных листах фанеры во дворе клуба. Снег сошел быстро, отгремели ручьи, и в начале апреля уже на деревьях во дворе клуба вовсю распевали скворцы.
Иногда приходил к Степану Силыч, усаживался на чурке и рассказывал новости из жизни алатырского высшего общества. Он всегда рассказывал так, будто все видел своими глазами, во всем принимал участие, и слушать его было интересно.
Однажды он пришел не один, а с той молодой женщиной, с которой Степан видел Силыча в санках после масленицы. Звали ее Екатерина Николаевна Серебрякова, она была дочерью алатырского купца, одного из «отцов города», как говорил Силыч. И Степана удивило, как проста и обыкновенна была Екатерина Николаевна: сидела на чурке, хохотала над рассказами Силыча и даже взяла кисть и помогла Степану.
Она спросила, как относится Степан к Врубелю. Степан вспомнил Нижегородскую выставку, глаза его заблестели.
— Это... это... я не знаю, как сказать, — пробормотал Степан, а она пристально посмотрела на него и улыбнулась.
— Не говорите, я вижу, — тихо сказала она.
Потом они пошли смотреть разлив Суры, и Степан, освоившись в новом обществе, ободренный веселыми шутками Силыча и смехом Екатерины Николаевны тоже рассказывал об отце Севастьяне, о Бангуже с товарищами, и все выходило необыкновенно смешно.
Но на реке было холодно, низовой ветер мрачно теребил грязно-свинцовые воды разлива, да и солнце к вечеру затянуло серыми низкими тучами. И Силыч как-то сразу притих, Екатерина Николаевна слегка дрожала от холода, тонкий большой нос ее посинел. Они пошли обратно.
— А вы бы показали нам свои работы, — сказала вдруг Екатерина Николаевна.— Где вы живете?
Степан смутился. Он вообразил свой дом, все теперь уже собрались, пришел, должно быть, Иван с паровоза, черный, злой, нехорошо ругается, а мать на него кричит...
— У нас на улице грязно, не пройти, — пробормотал Степан.
Екатерина Николаевна засмеялась.
— Вы милый, — сказала она. — Правда, Силыч?
— С дурными мы не водимся, — ответил он, и непонятно было, серьезно он говорит или шутит.
— Тогда пойдемте ко мне пить чай! — распорядилась Екатерина Николаевна.— Я замерзла. А Степана мы обязываем завтра же принести и показать нам свои работы. Правда, Силыч?
— Я приеду за ним на ломовом извозчике, погружу всю его галдарею на телегу и доставлю к вашему порогу, дорогая Екатерина Николаевна!
Степану были приятны такие настойчивые просьбы, и он пообещал «кое-что» завтра принести.
3
На другой день была репетиция, а Степан писал во дворе декорации — мельницу, ту самую, какая была на Бездне. Ему казалось, что Силыч и Екатерина Николаевна забыли о нем и он напрасно притащил «Алатырскую амазонку» и портрет Веры, которую он написал в один из солнечных мартовских дней: розовощекое, с яблочным румянцем от мороза лицо, слегка прищуренные от солнца глаза, полураскрытые полные губы... И, глядя на этот портрет, самому хотелось прищуриться — так много чистого, весеннего, щедрого света было в портрете. Степан и сам удивлялся, как это у него получилось — совершенно противоположное тому, что он с таким усердием писал все четыре года, работая у Ковалинского. Он не знал еще, хорошо это или плохо, хотя втайне надеялся на похвалу Екатерины Николаевны. Однако ни она, ни Силыч не шли, и Степан отвернулся от окон клуба, чтобы невольно каждую минуту не взглядывать туда. Вдруг он услышал чей-то смелый звонкий голос:
— Да где он, ваш оригинал? Покажите мне вашего оригинала!..
Он обернулся. Через двор по молодой изумрудной травке шли к нему Екатерина Николаевна и — о, диво! — та самая «амазонка».
— Здравствуй, Степан, — сказала Екатерина Николаевна. — Вот пришли посмотреть на твою работу. Это Александра Карповна.
Екатерина Николаевна была сегодня какой-то усталой и недовольной, точно ее сюда привели насильно, против воли, и она не села, как раньше, на чурку, а остановилась поодаль, рассеянно смотрела на деревья, подернутые уже молодыми листочками. Но Александра Карповна, красивая, невысокого роста, с полными плечами блондинка, улыбнулась Степану приветливо, как будто они уже давно были знакомы, и, глядя ему прямо в глаза, протянула руку. Рука у Степана была в краске, но Александра Карповна смело и сильно пожала ее.
— Вот вы какой! — сказала она. — Мне Силыч давно про вас говорил. Ну, показывайте нам с Катюшей ваши картины. Где они? Вот эти? — И она сама перевернула лицевой стороной две рамы, стоявшие у стены сарая.
Это был портрет Веры.
— Мило, — сказала Александра Карповна, поглядев на портрет и невольно щурясь. — Правда, Катюша?.. Мне нравится. Это в новой французской манере, о которой сейчас столько пишут?
Степан пожал плечами.
— А тут что? — Она повернула второе полотно и отступила, чтобы получше рассмотреть. — Боже, откуда это? Как?.. Катя, ты видишь?
— Вижу, — сказала Екатерина Николаевна, подавшись вперед. — По-моему, это ты...
— Нет, правда?..
Степан рассказал, когда он видел «алатырскую амазонку» и что нарисовал по памяти, так что за сходство не ручается.