Иногда в базарные дни он ходил на Венец — прежний оживленный гомон съехавшегося народу из окрестных деревень, прежние, как и несколько лет назад, ряды разного товару. Как будто и не переменилось ничего, как будто и самому Степану по-прежнему пятнадцать лет. Но вот он подходил к лавкам алатырских иконников и с каким-то волнением видел и эти дощатые будочки, и мрачно и грозно стоявшего перед своими Богородицами Иванцова, и важно расхаживающего в мерлушковой шапке и в белых бурках с кожаной опояской Тылюдина!.. Тылюдин однажды и покосился на Степана кривым глазом, но, должно быть, не признал или сделал такой вид — прошагал дальше, независимый и гордый. Но все те же хмурые и темные Николы, Спасы и Богородицы зябли в ларечках, и Степану делалось грустно и жалко и самих иконнников, и этих Богородиц, Спасов, да и самого себя...

Но нет, Силыч никуда не уехал, он был в Алатыре! Как-то вскоре после масленицы шел Степан от книготорговца, купив несколько листов плотной белой бумаги, а по улице пролетели легкие расписные санки — в санках сидел, небрежно держа вожжи, Силыч и, наклоняясь к какой-то женщине, что-то весело говорил ей, а она смеялась, откидываясь головой и прикрывая лицо лисьей муфтой, в которой держала руки.

Это был он, Силыч — высокие угловатые плечи, тонкий нос, светлые, завернутые колечком усики...

Степан остановился как вкопанный, глядя вслед санкам, быстро скользящим по наезженной, блестящей от солнца дороге.

И неопределенные, но томительные надежды на встречу с Силычем с новой силой вспыхнули в нем. Теперь было что показать ему. Хоть и помаленьку, но Степан рисовал и зимой в Духовой роще и написал маслом портреты всех своих родичей... Написал он маслом и ту «алатырскую амазонку», что пролетела тогда осенью по Духовой роще на вороной тонконогой кобыле...

И Степан теперь норовил лишний раз пройти мимо телеграфной конторы, словно вся жизнь, весь свет сошелся клином на этом телеграфисте. Да и то сказать: так и не обзавелся Степан за всю зиму ни товарищами, ни знакомыми, с которыми бы интересно было ему поговорить, и потому Силыч до сих пор оставался единственно желанным человеком.

И вот точно в награду, судьба наконец-то свела их, совсем нежданно-негаданно, так, что ни разойтись, ни разъехаться. Впрочем, рано или поздно, встреча бы случилась — Алатырь не так уж и велик, но на сей раз эта встреча явилась событием для Степана, повернувшим все его будущие дни.

Был уже конец марта, днями нестерпимо сияло солнце, с крыш в полдень начинали звонко бить капели, в водосточных трубах гремели, пугая прохожих и трескучие воробьиные стаи, ледяные комья, обрывались с карнизов сосульки и со стеклянным звоном разбивались на тротуарах... Вот таким днем шел Степан по Вознесенской, как вдруг на пустое, широкое, облитое солнцем крыльцо городской управы, толкнув тяжелую дверь, быстро вышел высокий человек в форменной шинели, остановился, весело щурясь на солнце, и неторопливо застегивал блестящие пуговицы. Это был Силыч.

И когда он увидел Степана, на его лице не выразилось ни удивления, ни напряженного узнавания, а потом, как это водится, показного восторга. Нет, Силыч только весело воскликнул:

— О! Ты-то мне и нужен! — как будто они расстались вчера.

И у Степана не хватило духу вспоминать об осени и укорять Силыча за то, что он забыл о свидании, которое сам назначил. Впрочем, это и не трудно оказалось — забыть, простить: Силыч казался весел и простодушен, как ребенок, он радовался весне, опять расстегнул пуговицы и шел, распахнув шинель, как какой-нибудь гимназист.

А дело, по какому Степан был нужен ему, оказалось следующим: «алатырское высшее общество», как выразился Силыч, готовится к торжественному празднованию Пушкинского юбилея.

— Ну, будут всякие лекции и чтения, это само собой, как-никак, а Пушкинский век русской культуры, батенька. Ну-с, а наше дело такое. Алатырские дамы задумали удивить общество спектаклем. Так вот, к этому спектаклю нужны декорации, и все с ног сбились в поисках художника, который бы их по-божески написал. И я, представь, только что о тебе подумал, а ты тут как тут! Ну, молодчина! Пойдем сейчас же к Александру Петровичу!..

Александр Петрович, словесник здешней гимназии, оказался постановщиком этого самого спектакля и энергично распоряжался всеми юбилейными торжествами.

Когда Силыч представил ему «художника Нефедова», Александр Петрович с каким-то ревнивым недоверием окинул Степана с ног до головы, потеребил быстрыми нервными пальцами бородку и, наморща лоб, сказал, что такого художника он не знает.

— Вы, простите, не из этих, не из богомазов наших?

— Нет, — сказал Степан. — Я работал в Казани...

И опять выручил Силыч. Он уверил Александра Петровича, что видел рисунки Степана, что это «истинный талант».

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Александр Петрович, — верю вам, Епифан Силыч, но прошу понять все значение события. Вы представляете, что такое Пушкин для России? — спросил он с пафосом, оборотясь к Степану, точно собирался экзаменовать нерадивого ученика.

— Как же, как же, Александр Петрович! — воскликнул Силыч с самым серьезным видом. — Пушкин — это солнце России!

Должно быть, Александр Петрович остался доволен таким ответом и велел через недельку показать эскизы декораций к «Русалке» и к сцене у фонтана из «Бориса Годунова». Он не сомневался, что эти сочинения великого поэта известны Степану.

Силыч выручил Степана и на этот раз — они сразу же пошли в библиотеку «Алатырского общества трезвости», Силыч спросил «Сочинения Александра Сергеевича Пушкина, том третий», а когда опять вышли на улицу, он отдал Степану книгу.

— Вот тут почитай, и тебе все станет ясно.

Прощаясь у телеграфной конторы, Силыч спросил, бывал ли Стефан в театре.

Нет, в театре Степан не бывал.

Силыч озадачился. В первый раз он сделался серьезным. Помолчав, он сказал:

— Ну, вот что. Приходи-ка завтра в Коммерческий клуб, там у нас репетиция, и ты увидишь.

Весь вечер, а потом и целый день, до самого часу, когда надо было идти на репетицию, Степан читал «Бориса Годунова» и «Русалку», откладывал книгу, брал лист бумаги и карандаши...

Вот и фонтан; она сюда придет.

Я, кажется, рожден не боязливым...

Он рисовал фонтан, какой видел в Казани в парке «Русская Швейцария» — струйка воды из каменной пасти льва, деревья, но, пораженный несоответствием рисунка своего и той картиной, какая виделась ему при чтении, с отчаяньем бросал карандаш и читал «Русалку»:

Берег Днепра. Мельница.

Мельник.

Ох, то-то все вы, девки молодые,

Все глупы вы. Уж если подвернулся

К вам человек завидный, не простой,

Так должно вам его себе упрочить...

Но странно, слова уводили его в какой-то иной мир, в иные картины, и он вовсе не знал, что нужно нарисовать, что от него требуют.

Берег Днепра. Мельница...

Он вспомнил старую мельницу в Баеве — навозная плотина, колесо, рубленый дом, где что-то страшно гремело и несло мучной пылью... Если нарисовать это?..

Окончательно расстроенный и подавленный, он поплелся к семи часам в Коммерческий клуб, чтобы сказать Силычу, что ничего рисовать он не будет, ничего у него не получается.

Степан никогда еще не бывал в таких богатых помещениях, но теперь он словно бы и не замечал ничего — ни блестящих скользких полов, ни зеркал по стенам, ни красных, обитых бархатом, диванов и громадных кресел, ни картин...

А репетиция уже началась, как мог понять Степан: далеко за рядами мягких стульев на высокой сцене сидели женщины и мужчины, они все разом говорили, а между ними бегал Александр Петрович, что-то вскрикивал, поднимал руки, требовал тишины, а когда люди на минуту смолкали, принимался быстро, крикливым голосом читать по книге: